Иваново место
Родовая усадьба Ивана Тургенева Спасское-Лутовиново — это не только несколько гектаров живописного чернозема и прорва музейных единиц, это масштабный кабинет психоаналитика, где уже почти двести лет выясняется один вопрос: как становятся писателями.
Писатель начинается с изъяна. У Тургенева в этом смысле было стопроцентное писательское алиби. Череп его имел удивительную особенность. За всю жизнь там так и не зарос младенческий родничок, и Тургенев падал в обморок от любого, самого незначительного удара по кумполу. Когда его спрашивали об истоках «чувствительности прозы», он тыкал холеным ногтем в темечко, где под седой гривой пульсировала вместе с токами крови тонкая, почти прозрачная кожа.
Экскурсовод в Спасском сообщает эту пикантную физиологическую деталь с какой-то даже гордостью. Так в пионерлагере дети хвастают атавизмом обезьяньего хвоста на копчике.
«Эти яблони — они очень старые. Смотрите — они покрылись фурункулами и наростами. Но они помнят Ивана Сергеевича и до сих пор плодоносят». Экскурсовод говорит об этом с такой интонацией, что становится понятно: яблони плодоносят исключительно из уважения к памяти Ивана Сергеевича.
Мы идем по старой липовой аллее в сторону пруда — я, моя жена и экскурсовод Лена. Дочка Варвара едет в красной открытой коляске и смотрит на небо. Неба почти не видно. Его закрывают ветви лип. Варваре полгода. У нее тоже не зарос младенческий родничок. Надеюсь, что вскоре это все-таки случится. Пусть и в ущерб ее писательской карьере.
Середина лета, но в Спасском пусто. Кроме нас с женой, Варварой и экскурсоводом Леной — еще только диверсионная группа немецких туристов. Немцы рассеялись по парку, пробуют на прочность скамейки, трое пытаются обхватить любимый тургеневский дуб, четвертый эти бесплодные усилия фотографирует. Кое-кто занят изучением ботаники Черноземья: две немецкие бабушки набрали по охапке полевых цветов. Двое сели в лодку и месят веслами бурую тину пруда.
«Этот пруд выкопал дед писателя Иван Иванович Лутовинов. Он был человек крутого нрава. Ради задуманных преобразований не жалел ничего. Особенно крестьянских жизней. Мать Ивана Сергеевича Варвара приходилась ему племянницей. — Заметив, что мы с женой рефлекторно переглянулись, догадывается, — Так нас тоже зовут Варварой? Варенька, сколько нам уже месяцев?»
Варвара не отвечает. Ее интересует невидимое небо. А может быть, она, как и я, не понимает, почему взрослые, говоря о детях переходят на «мы» — «нас зовут, мы покакали». Отвечаю я: «Шесть месяцев и семнадцать дней». Экскурсовод смотрит на меня уважительно: ей нравится точность в отношениях отцов и детей.
Родовая усадьба Тургеневых Спасское-Лутовиново, если смотреть на нее с неба, находится на 53°22' северной широты и 36°38' восточной долготы. От Москвы — 350 км по Симферопольской дороге. За один день не обернешься. Надо ехать с ночевкой. У Тургенева спальных мест пока не построили. Даже кафе нет.
Немецкие туристы подкрепляются калужским мороженым, купленным в сельпо. Брикет крем-брюле — семь рублей. У туристов только тысячные купюры. «Где же я на вас, басурман, сдачу найду. — Лицо завмага выражает муку и скуку. — Пусть кто-нибудь один за всех заплатит, а потом между собой рассчитаетесь — чего проще-то».
Немцы не понимают законов общака и опять суют ей тысячные купюры по отдельности. «Нет, найн, то есть нихт, — продавщица вспоминает основы немецкой речи. — Скидывайтесь, тогда отоварю. Иначе — нихт».
Туристы отходят от прилавка разочарованные. Что русскому хорошо, то немцу — смерть.
Спрашиваю у продавщицы, что тут еще можно съесть, кроме мороженого. Может быть, механизаторская столовая имеется? Столовой не имеется. Но скоро построят кафе. Как скоро? «Если ждать будете, исхудаете — не раньше осени». А где ближайший ресторан? «В Орле».
От Спасского до Орла пятьдесят километров. В Орле — жизнь. Троллейбусы, рестораны, реклама почему-то тульских автосалонов, где «орловчанам — всегда скидка», пешеходная улица, убегающая от Оки на гору и заканчивающаяся тупиком, сахарные тулова свежереставрированных церквей, сталинская архитектура человеческих масштабов — город в основном четырех-пятиэтажный, и Ока, Ока, Ока, членящая длинную соплю Орла на две неравные половины, которые здесь называются: северная — Московским районом, а южная — Центральным.
Ока, как и сталинская архитектура, в Орле тоже какая-то интимная, человечья. Наверное, это потому, что за все время существования города ее так и не упаковали в набережные. Улицы сбегают прямо к заросшему осокой берегу, ветлы, ивы полощут свои ветки в сизой воде.
У Тургенева в «Дворянском гнезде» Орел называется просто «О». Фасад калитинской усадьбы, где Лаврецкий сначала находит, а потом навсегда теряет настоящую любовь, выходил на то, что в международной топографии называется даунтауном, а зады смотрели в лес. В каком-то смысле такое топографическое устройство в «О» сохраняется до сих пор. Между центром и окраиной трудно заметить разницу.
Хотя время все-таки вносит свои поправки. Там, где было «Дворянское гнездо», теперь городской пляж, шашлык, пиво и истерически орущий транзистор.
Купальщиков не видно. Вдоль берега на лавочках сидят молодые мамы с колясками. В колясках — новорожденные орловчане, которые, если верить рекламе, уже имеют постоянную скидку в тульских автосалонах.
Это немало. Герои тургеневских книг были лишены даже этого. Вообще, его литература по большей части страшно безнадежная. Несмотря на весь гуманистический пафос, на стихи о русском языке.
Тургенев в своих книгах обращается с жизнью — как пес с мягкой игрушкой: рвет, слюнявит, трясет тяжелой башкой, сжимая железными челюстями, пока не полезет набивка.
Все начинания — тщетны. Все зря. И любовь, самое светлое, главное и пронзительное чувство, она — пусть и не зря, но тоже напрасно.
«Ты байбак, — говорит в «Дворянском гнезде» один институтский приятель другому. — У тебя все равно ничего не будет, потому что ты байбак».
Судя по тому, как мало поменялся Орел за те пятнадцать лет, которые я там не был, здесь тоже убеждены в тщете всяких начинаний. Возможно, есть в этом что-то от тургеневского заклятия.
Пятнадцать лет назад мы с приятелем приехали сюда за негоцией. Приятель все точно рассчитал.
Тогда в Москве был очередной продовольственный коллапс. И в магазинах не было ничего, даже плавленых сырков.
«Это неудивительно, — сказал мой приятель, — потому что плавленные сырки — они в Орле».
Схема сыркового ретейла выглядела просто: ночным поездом мы приезжаем в «О». День закупаемся сырками. Вечером выезжаем обратно. Утром сдаем сырки в буфет Дома студента на Вернадского. Чистая прибыль — порядка пятидесяти долларов. Три ящика водки по тем временам. Это стоило того, чтобы поднять жопу.
Ночь мы пили в харьковском поезде, утром, как и задумывалось, стояли перед входом в центральный гастроном, ежась от сырости и похмелья. Плавленые сырки отпускались только по пять штук в одни руки, и поэтому нам приходилось снова и снова занимать очередь. В конце концов нас стали в этой очереди узнавать — и продавщица ледяным тоном сообщила: «Все, хватит, юноши. Я уже запомнила ваши лица. Больше отпускать не буду».
Мы повлеклись в другой магазин, потом в третий, потом в седьмой. К вечеру в наших руках были почти все плавленые сырки Орловской области.
Ночь мы провели в поезде, трясясь над этим богатством. Утром, взяв на последние деньги такси, довлеклись до Дома студента и аккуратным апофеозом сложили гору коробок перед буфетом.
«Это что?» — спросил буфетчик.
«Сырки. Орловские».
Буфетчик открыл одну из коробок, достал оттуда сырок, понюхал и положил обратно: «Нам не нужно».
«Как? Мы же договаривались с вами?»
«Вчера поздно вечером дмитровские завезли. Нам не нужно».
Мы сунулись с этими сырками в другой буфет. В третий. Поехали в один магазин, второй. Везде витрины ломились от плавленых сырков.
«Ну что ж, — подвел итог приятель, — по крайней мере проблем с закуской у нас в ближайшее время не предвидится».
Мы ели эти сырки почти три месяца. В конце они уже не пахли сыром и были похожи на растрескавшиеся обмылки. Есть в чистом виде это было нельзя. И мы варили из них суп. Литр воды. Два сырка. Немного картошки. Довольно вкусно.
В меню ресторана главной орловской гостиницы «Атлантида» супа из плавленых сырков нет. Зато есть гусиная печенка, рататуй, мильфей, какие-то ножки по-каталонски и бог весть еще сколько изысков международной стряпни. Меню пухлое — страниц двадцать. Спрашиваю: зачем столько? «У людей разные вкусы, — говорят, — мало ли кому из гостей что захочется. Надо быть наготове».
Предусмотрительность — ключевое слово для описания «Атлантиды». В папке с инструкцией по пользованию гостиницей, которая лежит в каждом номере, кроме внутренних телефонов для заказа завтрака в кровать — подробные правила поведения при землетрясениях. Нельзя забиваться под лестницы, зиять в оконных проемах и пользоваться электроприборами. Если бы в Орле открыли отель «Титаник», там, наверное, написали бы инструкцию, как вести себя при столкновениях с айсбергами. «Титаник» пока не открыли. И «Атлантида» царит одна: леопардовые кресла, колонны из фальшивого золота, в общем, эдакий «Бурж-аль-Араб» во вкусе Черноземья.
Зеркала в пол, журнальные столики из цельного куска камня — по крайней мере весят они столько, что с места не сдвинуть. Большие мосластые кровати с намеком на древесную резьбу. Матрасы толстые и мягкие. В них проваливаешься, как пельмень в сметану, и спишь не просто крепким, а каким-то ватным сном. За окном ночь душит город жаркой черной подушкой.
Писатель начинается с унижения. У Тургенева в этом смысле были образцовые детство-отрочество-юность. Феодальная мать, принимавшая приказчиков, сидя в чугунной ванне. Малахольный отец, похожий на литографию императора Александра.
Мать секла молодого Ваню за малейшую провинность — и даже за отсутствие оной. Тургенев всю жизнь не мог забыть, как его однажды в крик, в сопли выпороли, не объяснив причины. На вопрос «За что?» мать ответила: «А сам не догадываешься?» Очень экзистенциальный полемический ход. Каждый человек грешен с рожденья. Со времени Иисуса невиновных нет.
Отец Тургенева не увлекался поркой, телесные наказания понимая по-своему. Он воспитывал сына в духе Спарты и Жан-Жака Руссо: холодные обливания, бег босиком, сон на циновке.
Ребенок был единственным местом общих родительских интересов. Брак был неравным: Варвара Лутовинова — мать писателя — была богатейшая наследница Орловской области. Отец — Сергей Тургенев — в качестве капитала мог предъявить только дворянский синодик. Тургеневы вели свой род от татарского мурзы, но в материальном смысле гордиться им было нечем.
Отец с матерью так всю жизнь и прожили — вроде бы вместе, а на деле врозь. Мать разводила в Спасском ананасы и арбузы, делила крестьян на министерства — десятилетний мальчик на побегушках назывался у нее «министром почт». Отец занимался лошадьми и романтическими увлечениями. Однажды даже увел даму сердца у сына. О чем сын — без всякого, впрочем, злопамятства, а с каким-то фрейдистским ужасом и уважением — вспомнил потом в повести «Первая любовь».
Мать тоже напортачила по сердечной линии, продав соседке дворовую девку Лукерью, в которую юный Тургенев был, видимо, вполне себе ответно влюблен.
Юноша распорядился не отдавать Лукерью новой хозяйке. Та вызвала полицейских приставов. Тургенев встретил приставов с ружьем в руках, даже шмальнул дробью в небо. Закрутилась нехорошая история. Пошли письма в губернское управление. Мать взяла сына на поруки. В итоге пострадала только Лукерья. Ее таки выдали соседке.
«Вот здесь это все и было. — Экскурсовод Лена подводит нас к усадебному флигелю. — Вся жизнь Ивана Сергеевича Тургенева прямо или косвенно прошла здесь. Исследователи подсчитали, что в общей сложности Тургенев пробыл в родовом имении семнадцать лет. Здесь им написаны наиболее значительные произведения: «Рудин», «Накануне», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети»…»
Список длинный. Я слушаю его и думаю. Вот ведь странная штука. По сути, с точки зрения сегодняшнего дня Тургенев не написал ни одной книжки, без которой нельзя. Смешно ведь сейчас всерьез относиться к истории про Кирсановых и Базарова. Но отчего-то при всем при этом понимаешь, что хоть Тургенев и не написал книги, без которой нельзя, русской литературе нельзя без Тургенева. Может быть, потому что в его книгах и в его биографии — слишком полно, подло и выпукло — есть все, что составляет основу, самую суть, первопричину всякого писательства — незаживающий родничок.
Хотя, конечно, при желании можно найти и другие причины подверстать Тургенева к современности. Рассказывают, как на одном телеканале обсуждали масштаб празднования 190-летия Тургенева — оно будет в следующем году. Обсуждали и никак не могли найти зацепку, угол, под которым продавать писателя с точки зрения имперского патриотизма. Какой-то очень частный, очень нервный, очень либеральный образ рисовался. И наконец кто-то вспомнил, что Тургенев числился чиновником Министерства внутренних дел. «Ну вот, наконец-то хоть что-то хорошее, рад слышать, — сказал генеральный продюсер. — Будем отрабатывать версию «Тургенев — писатель-чекист». Миссия «Баден-Баден», миссия «Париж», миссия «Лондон».
Экскурсовод Лена в финале прогулки по Спасскому тоже делает неожиданный кульбит. Она останавливается, как для телевизионного стенд-апа. Солнце выгодно подсвечивает эллипс усадьбы на заднике. Липы торжественно шумят. Лена делает драматическую паузу, во время которой перед мысленным взором туристов должно пройти все уведенное, всплыть все перипетии тургеневской судьбы, чтобы навсегда закрепиться в памяти сургучом экскурсионной морали. «Здесь, в Спасском, писатель узнал любовь. Здесь им созданы бессмертные литературные произведения. Здесь прошли лучшие годы его жизни».
Я, честно говоря, поразился уровню оптимизма. «Лучшие» — и это после всего, что было рассказано про порку, Лукерью, про папу-маму, про труп тургеневского деда-живодера, который ночью ходит по оврагу и ищет разрыв-траву, чтобы избавить себя от вечной полусмерти. Тургенев в детстве был так напуган этой крестьянской легендой, что никогда даже не рассматривал в завещании возможность быть похороненным в Спасском. «Этот ужас, — говорил он за два года до смерти, — преследует меня до сих пор».
Есть анекдот на похожую тему. Советская делегация приезжает по культурному обмену в Италию. Ее везут смотреть Геркуланум и Помпеи. Целый день они ходят по сумеречным руинам, символизирующим беспомощность человека перед стихией природы. Вечером банкет. Выступает руководитель советской делегации. Он поднимает бокал с просекко: «Ну что я могу сказать по итогам нашим итальянским друзьям — ма-ла-дца!»
Так что «лучшие» — это не проблема переоценки, проблема — жанра.
Экскурсовод выдерживает еще одну драматическую паузу и говорит тоном диктора, после того как выключили эфирные микрофоны: «Экскурсия закончена. Я надеюсь, что вам понравилось. Особенно Варваре».
Мы с женой, разумеется, демонстрируем восторг от того, что чужой человек вот так, с легкостью, запомнил имя чужого ребенка, а экскурсовод Лена в качестве алаверды сообщает нам низким, как для военной тайны, голосом: «Видите эту аллею? По ней в фильме Бондарчука шел на войну двенадцатого года князь Андрей. Рекомендую прогуляться. Там дальше, у пруда, повернете налево, к конюшням, — и там уже дотопаете до автостоянки».
Мы прощаемся, послушно проделываем маршрут князя Андрея и действительно, через какое-то время выходим к стоянке. У интуристовского автобуса стайка немцев ест семирублевое крем-брюле. Видимо, все-таки скинулись, как велела продавщица сельпо. Или мелочи по карманам наскребли.
Дорога из Орла в Москву — спорая. Машин мало. Трудно не разогнаться. Под первым же кустом, разумеется, сидит гаишник.
«Торопитесь, Алексей Александрович, сто двадцать, что делать будем?» — гаишник не смотрит в лицо, а разглядывает права, как будто там надеется прочитать ответ на вопрос «Что делать?».
У меня, как и у немцев, тысячная купюра. А у гаишника — нет сдачи. Он опять смотрит в права, как будто надеясь, что они смогут решить и этот вопрос, и решительно возвращает их мне вместе с деньгами.
«Куда едете, Алексей Александрович, что так торопитесь? Дорога торопливых не любит».
«К Тургеневу», — вру, чтобы хоть как-то оправдаться.
«Смотрите, поосторожней там», — то ли имея в виду дорогу, то ли Тургенева, щурится в ответ гаишник.