Кущи неволи
С кенийского острова Ламу перестали вывозить рабов лет сто назад, и теперь эксплуатация происходит на месте — неподалеку от экватора, среди пустых пляжей, мангровых рощ и гостиничной роскоши — цивилизованно и к взаимному удовольствию.
Я не большой любитель пляжного отдыха. Заставить себя неделю сидеть на одном месте, выходить ежеутренне к морю, стелить полотенце на лежак, бултыхаться в теплой воде лагуны — выше моих сил. И пляжные развлечения — все эти путешествия к рифу в ластах и маске, катания на идиотских гидроциклах, поедание арбуза — тоже не мое. Без дороги, без передвижения, будучи привязанным к одному острову, атоллу, пляжу, гостинице на сваях, на песке, я начинаю маяться на второй день, на третий — звереть, на четвертый — искать у местного знахаря цианиду, чтобы уже скорее покончить со всеми этими воплями купающихся, с вечерним парадом тщеславия, чтобы не видеть всех этих серферов, кайтеров, байкеров и прочих дайверов, чтобы покинуть этот мир вечного отдыха и лоснящихся улыбок, кремов с SP-фактором, кокосового масла и приторных коктейлей, мороженых лобстеров и голубых марлинов, пойманных радостными дядьками в длинных шортах и сандалиях, обутых на носок.
И вдруг, страшно признаться, я влюбился в один остров вблизи сомалийской границы. В его 12-километровый пляж, в одну его гостиницу, которая зовется «Раем», в его людей, с ног до головы закутанных в много раз стиранное тряпье, даже в его лобстеров и странных устриц, растущих в горячей воде Индийского океана.
А ведь я даже не собирался туда. Виной всему нерегулярность воздушного сообщения между Найроби и Каиром да туристический плакатик, увиденный в какой-то гостинице. Мне понадобилось скоротать несколько дней в Кении, и тогда встал вопрос, куда себя деть? Торчать в Найроби смысла не имело, еще одно сафари — застрелился бы, а потому я решил добраться до берега и осесть там. В Момбасе, Малинди и на Фунзи я уже был, и мне там не очень-то и нравилось, и вдруг я увидел фотографию Ламу: хитрые детские мордахи выглядывали из-за резной двери, прикрывавшей вход в старый, будто обожженный временем дом.
Я теперь даже не очень понимаю, как я мог не слышать про Ламу до того. Это ж примерно как слушать каждый день радио и ничего не знать про певицу Мадонну. Ламу же — действительно самый старый город Восточной Африки, возникший еще в Х веке, на заре ислама, когда учение пророка шло с севера на юг вдоль побережья Индийского океана. Для совершения пятничной молитвы нужно было основать постоянное поселение с мечетью, и остров, заросший мангровыми деревьями, показался мусульманам-миссионерам правильным местом.
В общем, я сказал агенту: «Ламу», тот расхвалил мой выбор и посоветовал отправиться в деревню Шела на том же острове Ламу, но в двух милях от Ламу-города. Лететь надо было до другого острова, до Манды, откуда гостиничная лодка должна забрать меня и багаж и переправить через пролив.
Час полета от Найроби, и я увидел океан, острова в нем и воду между ними. По воде тащились лодки, вооруженные косыми парусами, а в мангровых зарослях по берегам угадывались очертания хижин.
Мы сели на короткую полосу местного аэродрома, и стюард в драных шортах, вьетнамках и оранжевом жилете провел пассажиров к сколоченному из грубых досок столу, на который вскоре должны были доставить багаж. У стола нас уже поджидали несколько типов с ручными, сколоченными из таких же досок телегами, украшенными табличками разных отелей. Я выбрал нужного носильщика, тот нашел меня в списке, потом принесли багаж, и мы отправились на пристань, ощетинившуюся мачтами лодок, поджидавших свежедоставленных туристов.
С пристани уже был виден город. Некогда белые, словно измазанные сажей фасады первой линии домов двоились, отражаясь в воде пролива, отделяющего Манду от Ламу. По набережной сновали люди. Их фигурки в длинных светлых одеждах, под которыми не видно ног, казалось, скользят по невозможному двумя градусами ниже экватора катку.
Наш багаж затолкали под навес, сам я устроился прямо на носу дхоу, шкипер поставил парус, и мы не спеша пошли в сторону Ламу, только не прямо через пролив, в город, а наискосок, в направлении мыса, отстоящего от города километра на четыре.
Город Ламу уже вроде закончился, но набережная продолжалась; продолжалось и движение людей в длинных белых балахонах, а еще появились многочисленные ослики, трусящие в обоих направлениях — в город и из него — под грузом мешков с песком, мукой, рыбой, еще бог знает чем. Наша дхоу шла метрах в двадцати от берега, и можно было рассматривать дома, сложенные из распиленного на блоки коралла, потемневшего от времени и сырости.
Было жарко, но не так липко, как то обычно бывает на островах в Индийском океане. Сквозняк, дующий в проливе, вполне освежал, и ощущения, что ты попал на сковородку, не было.
Вскоре дхоу пришвартовалась на пирсе прямо у гостиницы, парни в униформе похватали багаж, и всех нас провели на террасу, с которой открывался открыточный вид на канал, и на Манду за каналом, и на тамошнюю резервацию для богатых (новые дома у океана).
В Шеле, в деревне, куда меня доставили и в которой тридцать лет назад появилась моя гостиница, ничего нового не строят, она — вместе с Ламу — под защитой ЮНЕСКО как уникальное городское поселение. Старые дома, подчас XVII века, покупают здесь, подписываясь под обязательством ничего не перестраивать, разные европейские аристократы и голливудские актеры. Тут, к примеру, четыре дома у принцессы Каролины Монакской (один из них прямо на пляже, по соседству с гостиницей), и именно здесь принцессины телохранители мочат (в воде лагуны) папарацци, караулящих дочь Грейс Келли и не дающих ей спокойно позагорать на террасе собственного дома. Деревня заполняется людьми к Рождеству, и тогда от физиономий, знакомых по таблоидам, тут не продохнуть. Я же попал на остров в непраздничные еще дни, и было тихо. В семейной гостинице на 24 номера даже были места.
Привыкшие к роскоши и комфорту Four Seasons в местном «Раю» просто бы растерялись. Здесь обходятся без кондиционеров, ванные комнаты не оборудованы сантехникой дизайна Филиппа Старка, консьержа надо поискать, а к ужину все выходят босыми и разве что с повязанными вокруг пояса юбками кикое, потому что местный дресс-код возбраняет шорты вечером, но никак не противится мужским юбкам и голым пяткам. На завтрак — фрукты, на обед — свежайшие овощи, ледяное вино, паста и обязательный предварительный заказ ужина, потому что все, что вы закажете (омары, отбитые со скал устрицы, крабы, рыба), нужно будет еще выловить и доставить на кухню, ведь в самом деле — не из холодильника же брать все то, что плавает в воде и ползает по дну!
Впрочем, алчущим гастрономических приключений можно и не привязывать себя к столу в гостинице, но выбираться в деревню или в город, где за каким-нибудь изгибом узкой улочки поджидает своих жертв сам похожий на краба Али, местный житель, потчующий туристов домашней готовкой. Али жарит и парит что-то в высшей степени аутентичное, предлагая по местной традиции есть руками, и все бы ничего, но за едой приходится слушать песнопения Али, а это уже слишком: мне хватило исполнения «I’ve Just Called to Say I Love You», и я позорно бежал, чем расстроил Оскара, моего проводника, надеявшегося на комиссионные.
Оскар поймал меня на набережной, когда я разыскивал антикварный магазин. Молодой босой парень в дредах, оранжевой майке и потрепанных шортах легко убедил меня в том, что его помощь мне просто необходима. В комплекс услуг входила навигация до антикварного и транспортировка на лодке в гостиницу. Мы прошли до магазина, где я приценился к старью: пропахшим пылью тряпкам из Ганы и Мали, к маскам из Конго, к бронзовым леопардам из Бенина — и ничего не купил. Потом я попросил Оскара отвести меня в какую-нибудь лавку, в которой можно было бы найти домотканые кикое из Кении или Сомали, и Оскар, понятно, отвел меня совсем не туда, а в склад, набитый индийским и китайским барахлом, но я уже успел привыкнуть к смешному растаману, с которым каждый второй встречный считал долгом поздороваться, а каждый третий считал долгом сказать мне, что Оскар — парень хоть куда, и только здоровый дядька в белой рубашке и черных очках не сделал ни того ни другого, а просто схватил Оскара за тонкое запястье огромной своей ручищей и поволок его куда-то за угол, в подъезд без вывески.
Послонявшись чуть-чуть по городу без сопровождения, я снова обрел Оскара через пятнадцать минут. Парень разыскал меня на одной из узких улиц и виновато улыбаясь пояснил:
— Туристическая полиция. У меня же нет лицензии. Но я сказал, что ты просто мой приятель. Он, конечно, не поверил, но ведь уже обед. И ему было совсем неохота со мной возиться.
Тут-то мы и повстречали Али. Тот шел по улице, зажав под мышкой синтезатор, и решимости затянуть меня в свои сети у него было ничуть не меньше, чем давеча у Оскара.
— Мистер, вы не могли не слышать про Али. Али — это я, и я кормлю туристов традиционной домашней едой. Про меня написано во всех путеводителях — в Lonely Planet, Rough Guide, везде! Пойдемте, я кое-что вам покажу.
Оскар, переминаясь с одной босой ноги на другую, подтвердил кивком необходимость подчиниться, и мы отправились в путь по словно вырезанным в толще песчаника узким улицам.
Город Ламу вообще устроен так: на океан выходит насыпная набережная XIX века, застроенная традиционными зданиями вперемежку с домами в колониальном стиле; все остальные, более старые, улицы Ламу, по сути — узкие проходы между домами. Ширины этих улиц хватает лишь на то, чтобы два пешехода или пара ослов кое-как разошлись, ни о каких видах транспорта (которого за исключением одного трактора на острове просто нет) речи быть не может. Исключение — центральная улица, ведущая к форту. Она — чуть шире, на ней могут разойтись даже несколько ослов. А еще по этим улицам текут не озонирующие воздух стоки.
Верхние этажи домов, стоящих по разные стороны каждой такой узкой улочки, почти смыкаются, и заточенные в свои коралловые башни женщины, не выходя на улицу, беседуют друг с другом. Как правило, дома напротив принадлежат членам одной семьи, иначе даже во время болтовни тетушкам пришлось бы кутаться в паранджи. Тут, на Ламу, исламские обычаи весьма сильны: женщины выходят на улицу только в полной экипировке, закутанные в черное сверху донизу, чаще всего с закрытым лицом, а мужчины всегда одеты в длинные, до пят, канзу — светлые балахоны, дополненные небольшой шапочкой. И лишь дети одеты как попало. У туристов шорты должны закрывать колени, а рукава рубашек и маек — плечи.
Изрядно поплутав, мы вышли к дому Али. Кулинар распахнул дверь, предложил мне пройти и осмотреться во дворе, а сам уселся на скамью у входа, положил себе на колени синтезатор и стал подбирать песню Стиви Уандера. Оскар сел на второй скамье. Путь к отступлению мне, кажется, был отрезан.
Я вошел во двор, не поразивший меня чистотой, принюхался к запахам чеснока, горелого масла, павших цветов и кокосового молока, рассмотрел при дневном свете «стол», за которым Али собирает зрителей своих гастрономических шоу (циновка на земляном полу) и решил, что вечером я, пожалуй, отобедаю в гостинице, тем более что раздел «Крабы» в меню еще не был изучен и изрядно меня волновал.
Впрочем, выход мне преграждали дикие звуки, извлекаемые из синтезатора, и было понятно: хозяин дома настроен решительно.
— Ну что, сэр, — между словами Али пытался петь, — ждать вас вечером?
— Я не знаю, Али. Могу я вам позвонить позже?
— У Али нет телефона, но я могу прислать за вами в гостиницу осла и сына.
— Нет, спасибо, я как-нибудь сам, и вообще, у меня ужин в гостинице уже заказан.
— Э, что это за ужин? Я же предлагаю вам настоящую сказку; нигде не готовят так, как я! И я еще спою, а дети станцуют.
Это было уже слишком, и я, уже не думая о приличиях, попросту бежал. Впрочем, я дал себя догнать Оскару и усадить меня в изрыгающую клубы выхлопов лодку и отвезти в гостиницу.
В город я выбирался еще два раза. И оба раза Оскар безошибочно выхватывал меня из толпы на городской пристани, и пытался быть моим гидом, а я платил ему в ответ расположением и несколькими шиллингами. Все же остальное время совершенно неожиданно для себя я проводил у океана. В 7 утра, лишь только солнце всходило над архипелагом, я брал кикое и шел на пляж, который начинается сразу за гостиницей и не заканчивается, кажется, никогда. Представьте, на этом пляже — а шириной он даже в прилив метров пятьсот и засыпан отборнейшим мелким белым песком, в котором нет ни намека на кораллы, раковины или камни — нет ни одной гостиницы, ни самого завалящего зонтика или лотка с мороженым, ни единого хукера, предлагающего купить бусы, прокатиться на лодке или научиться управлять виндсерфом. Пляж тянется на бесконечные 12 километров, и в любом его месте можно броситься в воду, не боясь порезаться об острые обломки кораллов, и лишь ослики, пригнанные на рассвете за песком, да редкие копатели этого самого песка с погонщиками составляют твою утреннюю компанию. Разве ж это не счастье? И разве нельзя влюбиться в такой пляж?
Нет, конечно, я не переменил своего мнения насчет пляжного отдыха и насчет атоллов и частных островов, роскошных вилл и яхт, караулящих на рейде. Они сами по себе, я — сам. Но в такой пляжный отдых, который получился у меня на Ламу, я готов поверить. Ведь было все — песок, океан, фантастическая еда, прекрасные люди, сотни лет истории, красивые дома; все, что я люблю. И теперь Ламу — в моем списке мест, куда мне просто необходимо возвращаться, в недлинном перечне найденных сокровищ.
В последний вечер, покачиваясь на террасе своего номера в подвешенной на канатах кровати, я услышал шум и музыку. В деревне явно что-то происходило. Я обернулся в кикое, накинул рубашку, обулся во вьетнамки и пошел «в свет». В глубине деревни, там, где улочки Шелы сходятся, я обнаружил толпу, плотно окружившую утоптанную песчаную площадку, на которой мужчины деревни, разодетые в лучшие свои юбки и рубашки, дрались на палках под музыку. То был ритуальный танец в честь односельчанина, женившегося на девушке из деревни. Женщины, накинув паранджи, сидели на балконах домов, окружающих арену, а мужчины, выходя парами, скрещивали оружие. Время от времени в центр выходил жених, и тогда его друзья и односельчане бросались засовывать банкноты под его шапочку. Жениху, понятно, все проигрывали в борьбе, и в конце он остался один, непобежденный. В этот момент на площадь вынесли кувшины с жидкостью весьма химического цвета, и детвора накинулась на местный лимонад. Музыка продолжалась, но я уже шел назад, к гостинице.
На причале, почти пустом в это время, сидели два местных жителя — лодочник, предложивший мне отправиться в море для осмотра заката, и растаман, дремавший в последних лучах солнца. Кататься на лодке я отказался, и хозяин ее напоследок спросил меня, откуда я. Я ответил, и тут растаман, сбросив дрему, очень энергично (слишком даже, на мой вкус) обратился ко мне:
— Если ты из России, что же ты делаешь тут, на Ламу, когда у тебя в стране выборы? Ты не помогаешь Путину?
Что было мне ответить? Пожалуй, ничего. Я действительно в тот момент не помогал Путину.