Китай-город

Роман Грузов об исчезающей натуре Кашгара

«Мы медленно ехали через узкие пыльные улочки, через базарную площадь Ригистан с сотнями маленьких прилавков, затененных соломенными крышами на покосившихся шестах, мимо мечетей, медресе и караван-сараев, через блошиный рынок, где торгуют старой одеждой, иногда сталкиваясь с караваном верблюдов или ослиной упряжкой, нагруженной маленькими бочонками, и наконец на краю города въехали в китайский квартал, полный странных магазинов с загнутыми вверх крышами, разрисованных драконами и красными рекламными знаками», — Свен Хедин, описывающий Кашгар 1890 года, был одним из немногих европейцев, попавших в Восточный Туркестан. С тех пор Туркестан превратился в район Синьцзян, а китайский квартал разросся до размеров огромного города, но путешественников больше не стало: искатели приключений, выезжающие из Пакистана через Каракорумский тракт, и авантюристы, пытающиеся весной и осенью проскочить в Тибет по краю пустыни Такла-Макан, — вот и вся немногочисленная туристическая колония Кашгара, когда-то самой притягательной столицы Шелкового пути.

Торговый перекресток на границе восьми азиатских стран пользовался у европейцев гораздо большей популярностью в те времена, когда дорога сюда занимала несколько месяцев, и сопредельных государств насчитывалось гораздо больше. Теперь киргизский автобус одолевает Памир за сутки, еще один ежедневно ходит через перевал в Пакистан, и Ту-154 летает в Урумчи, но визитеров нет. Окончательно доконал Кашгар не столько аэропорт, сколько выстроенная несколько лет назад железная дорога, по которой 300000 китайцев хань, ежегодно переезжающих в Синьцзян на ПМЖ, устремились в рекордными темпами отстраиваемый город, растворяя его двухтысячелетний уклад, так что хединовские «красные рекламные знаки» давно распространились с окраин по всему городу.

Редких европейцев по-прежнему селят на тех местах, где стояли закрытые в 1949-м посольства, — словно оскверненные однажды присутствием иностранцев, эти точки навсегда остались за ними зарезервированы. Зимой, когда снег закрывает перевалы, отделяющие город от Тибета и Средней Азии, европейцы исчезают вовсе — и в Seman заселяются пакистанские и киргизские челноки. Между тем ехать сюда нужно как можно скорее: Кашгар, как шкатулка с секретом, прячет в себе еще один город, совершенно не изменившийся с той поры, когда китайский квартал еще был просто кварталом.

Поначалу Кашгар производит довольно гнусное впечатление — плотная китайская застройка, отделанные кафельной плиткой и стеклом дома и наглядная пропаганда, на которой иероглифы мешаются с арабской вязью. Военные и одетые в поддельные «натовки» штатские снуют среди роскошных высоток в псевдоисламском стиле; стекло, которым отделаны сводчатые арки, выцвело и покрылось пыльными пятнами там, где слезло по-китайски непрочное зеркальное напыление, а башенки декоративных минаретов могли бы понравиться разве что Лужкову, обращенному в истинную веру. Унылый официоз райцентра скрашивается световым шоу на центральной площади — в прозрачных стаканах скользят светящиеся капсулы скоростных лифтов, на крышах вспыхивают огромные красные шары, бегают огни на электрических пальмах, синий, зеленый и желтый от рекламы морозный воздух переливается вокруг статуи Мао. Между блочными домами, которыми застроена Северная Улица Освобождения, кое-где видны высокие земляные валы и работающие на них синие экскаваторы — остатки стен, окружавших Кашгар пятьсот лет назад, скрывают от взора мешанину узких, изгибающихся странными дугами улочек, затененных навесами из полосатой матрасной ткани. Вторые этажи смыкаются над головой, образуя крытые коридоры, петляющие между старинными постройками и мечетями, над песочного цвета минаретами с истертыми винтовыми лестницами торчат потускневшие стальные полумесяцы. Здесь нет китайцев — ни военных, ни штатских, мужчины ходят в остроносых калошах и смешных высоких шапках с меховой оторочкой, щекастые женщины с густо насурьмленными бровями — в юбках, высоких кожаных сапогах и коричневых платках, оставляющих на виду только брови.

Во внутригородской уйгурский анклав проваливаешься как в шахту. Пять минут неспешной ходьбы — и вокруг только минареты, земляные дома с оплетенными виноградом балконами, завешанные коврами сводчатые деревянные галереи и бесконечные уличные кафе, возле которых у стоящих прямо на земле телевизоров рассаживаются небольшие группы людей. На маленьких черно-белых экранах поют Мурат Насыров и звезда уйгурской эстрады красавица Карван Хуэй Маркизи, рядом дымится на мангалах шашлык и ровными стопками лежат только что вынутые из тандыра круглые лепешки. Портные кроят из старых ковров чехлы для мотоциклетных седел, вооруженный большими клещами кузнец легкими и заученными, как у моряка, движениями притягивает лошадиное копыто к потемневшему деревянному столбу. Черный дым валит из маленькой кузни, где подмастерья до сих пор вручную производят гвозди.

По воскресеньям неспешный старый город превращается в грандиозный рынок с товаром, разложенным на коврах и газетах вдоль бурлящих от людей улиц. Возницы запряженных ишаками такси машут длинными тонкими палочками и кричат друг на друга, упираясь в оглобли широко расставленными ногами, пока двадцать тысяч человек, съехавшихся на самый большой в Азии базар, щупают узбекские ткани в разноцветных прямоугольных фракталах, меряют тюбетейки, шитые перламутром и золотой нитью, заглядывают в зубы коням и выбирают музыку из огромных куч с магнитофонными кассетами. Знаменитые уйгурские ножи с наборными рукоятками и логотипом мастера, выгравированным арабской вязью на вороненом лезвии, лежат повсюду — среди сушеных, свернутых в кольца змей и распяленных на проволочных каркасах ящериц в гастрономических рядах, рядом со старинными китайскими монетами с квадратной дыркой в центре диска, между поддельными тибетскими украшениями, настоящими советскими пятаками, гривенниками для мониста, а также мятыми царскими ассигнациями, оставшимися после массового исхода Белой армии в Восточный Туркестан.

Продавцы рекламируют свой товар через маленькие мегафоны: тысячи искаженных дешевой электроникой голосов пытаются перекричать гул разноязыкой толпы, конское ржание и отчаянный рев из животных рядов — у моста в дальнем конце рынка продают раздувшихся, как перекачанные футбольные камеры, индюков, такс, овчарок, коз, певчих птиц и котов, веером скованных на цепи.

Купив товар, уйгуры разгуливают по рынку, закинув на плечо ковер или пару сапог, волоча за собой новоприобретенных овец и постепенно смещаясь в сторону рядов с едой — туда, где в огромных ящиках лежат зимние дыни, где давят большими хромированными прессами гранатовый сок и раскладывают на столах бараньи головы, требуху, паштеты и хлеб, усеянный мелкими маковыми зернышками. На отдельных столах разложены халва и козинаки, а заваренный с цветами зеленый чай — главный инструмент мусульманского гостеприимства — во всем городе наливают бесплатно.

Вечерняя жизнь концентрируется на площади у мечети Ид-Ках. На квадратных часах с арабским орнаментом по краю циферблата — 11 вечера, время местное. Официально весь Китай живет по пекинскому времени — и на пустынных улицах китайской части уже глубокая ночь, но у уйгуров в ходу диссидентское народное время, соответствующее нормальной череде закатов; вечер здесь только начался, и площадь у центральной мечети полна людей, музыки и аппетитного дыма с ночного продуктового рынка. Ид-Ках, массивная желтая мечеть XV века, — одно из немногих зданий, которым суждено сохраниться: большой плакат на трех языках рассказывает о реставрационных работах, партийной заботе и трудной борьбе с «сепаратизмом и запрещенной религиозной активностью». С неверных за вход берут 30 юаней.

За прогулки по старому городу денег пока не берут, хотя и стоило бы — настолько восхитительны мощеные улочки с водостоками в центре проезжей части, дома, громоздящиеся беспорядочными террасами, и старинные деревянные двери с медными заклепками и большими кольцами бронзовых ручек. Темными, ранними из-за парадокса со временем вечерами можно часами с замиранием сердца ходить по улицам под сотнями тусклых полумесяцев на беззвездном небе, едва подсвеченном яркими точками маленьких окошечек. Осажденный новостройками старый город все еще достаточно велик, чтобы мгновенно в нем заблудиться, но чтобы найти дорогу обратно достаточно поглядеть наверх, приняв за ориентир спину бетонного Мао или цветное зарево над Народным парком. Стройки безжалостно выгрызают кварталы — тут и там сохранившийся дом или старая мечеть окружены котлованами, за обрушенными стенами видны разрезанные пополам комнаты, c ведущими в прошлое заколоченными дверями и тенями никуда уже не ведущих лестниц. Арматурные скелеты отражаются в зеркальных стеклах высоток — лет через пять все будет кончено, но пока мангалы еще тлеют красноватым огнем, солома на крышах рисуется в сумерках отчетливыми линиями и шмыгают в темноте фигуры с традиционными ножами на поясах. А наверху, над рисунком соломенных линий, над минаретами и изломанным контуром крыш — всюду бегают красные и синие иероглифы неотвратимо наваливающейся со всех сторон новой жизни.