Молот федь

Фотография: Петр Иванов

— Как вас теперь называть?

— Как угодно, главное, чтоб не в печку. Когда я поставил спектакль «Элизавета Бам», в каждой рецензии обязательно упоминалось, что это, дескать, тот самый, который организует гламурные вечеринки. И называли «сыном писательницы, возомнившим себе…». При этом вскользь упоминали, что и Бартенев сделал хорошие костюмы, и актеры ничего так играют. Но вот человек этот самый — говно полное. Потом вдруг мой проект, «Старухы» со Степанидой Борисовой, получил две номинации на «Золотой маске». Ровно то же было, когда я на телевидении работал — ребенком, с 13 лет. И когда потом стал в «Коммерсанте» писать — с пятнадцати, — на меня шипели: убирайся в свой ящик, здесь у нас другие законы.

— Можно найти что-то общее в многообразии вашей активности?

— Это не самое приятное общее — фандрейзинг. Я живу свою жизнь со спонсорами. Сижу с ними и рассказываю — показываю картинки, машу руками, высовываю язык, вращаю глазами.

— Под общим знаменателем я имел в виду какие-то психологические, личные основания. В детстве вы кем мечтали быть?

— Режиссером, продавцом иногда. Мне нра­вилось щелкать на счетах деревянных.

— Выходит, мечты осуществились? С режиссером буквально, но и промоутер — это как раз что-то между проводником и продавцом…

— Слушайте, промоутер — это про ночные клубы больше. Ночными клубами я не занимался.

— Но вы продлили по пятницам работу галереи за полночь. (Полгода, как в 23.00 по пятницам Федор Павлов-Андреевич начинает экскурсии по выставкам галереи «На Солянке». — Прим. ред.) На муниципальное учреждение культуры это не очень похоже. Как и вы — на госслужащего.

— Свиблова рассказывала, что на нее на первых порах в мэрии смотрели как на космического пингвина. А теперь вроде даже курить ей у них там в кабинетах разрешают. Еще она меня утешала, что, когда она взялась за фотографию, не было человека, который не швырнул бы в нее камень. Сказала, чтобы я не ждал, что раньше чем через десять лет мне кто-нибудь скажет доброе слово.

— А вы эти десять лет себе уже размерили?

— Нет, у меня другие планы. Были. Я планировал зимой покинуть Россию, пожить года два в других местах. Я никогда не жил как следует нигде, кроме Москвы, мне интересно, образуется ли у меня тоска по родине.

— Куда уехать?

— Собирался жить между Сан-Паулу и Берлином. В Сан-Паулу потрясающий, взрывной мир современного искусства; он немножко автономный, отдельный от Европы и от Америки, это как бы вообще другая планета. Я два года делаю какие-то вещи как художник. Это перформанс, разные его формы. И я собирался уехать, чтобы отрубить московское прошлое. А потом уже вернуться, когда все забудут про журнал «Молоток» и программу «До 16 и старше». Но так вышло — умер мой отец (Борис Дмитриевич Павлов, директор галереи «На Солянке» в 2002–2009 годах. — Прим. ред.), и мне сказали: если хочешь, чтобы его галерея продолжилась, возьмись за это сам. Я решил: сделаю, что отец планировал — а он хотел анимацией заниматься, он был историком кино, много лет этому посвятил, занимался неигровой сферой у Клеймана в Музее кино. Но в итоге на Солянке вырастает история, более широкая, чем хотел отец. Будет называться «Солянка ВПА» (видеоарт-перформанс-анимация), это проект музейно-выставочного комплекса экранной культуры. Мы откроем его в декабре — национальным конкурсом самопального видеоарта Home Video Awards; участвуют все желающие, единственное ограничение — формат: супершорт, 30 секунд. К декабрю у нас будет медиатека, пятницы и субботы до глубокой ночи. Может, до трех утра — я считаю, музей должен функционировать, когда люди уже не отвлекаются на работу. В основном это будет западное искусство — и попытка поиска и оранжерейного выращивания молодых художников здесь. Главная проблема во мне самом. Я как художник участвовать в этом, конечно, не буду. Хотя это был предмет больших споров с моим учителем Мариной Абрамович — имеет ли право художник курировать то, в чем сам выставля­ется. Мы с ней почти поссорились из-за этого. Она уверена: курировать можно только других. А я думаю — ей нельзя, а мне можно, у каждого своя природа. Кстати, Джеффри Дейч…

— Как раз Дейч должен вас понять. (Назначение нью-йоркского галериста директором Музея современного искусства Лос-Анджелеса вызвало споры о допустимости такого совмещения. — Прим. ред.)

— По Дейчу, художник, запускающий свое пространство или, там, музей, должен быть возраста и ранга Билла Виолы или Кабакова. Но я-то совсем незрелый художник, два года как всего. Я спросил у него: где мне взять деньги, чтобы жить, — раз я теперь не хочу быть никем, кроме как художником. (Абрамович, кстати, мне на это сказала: живи в пустыне, там ничего не нужно. Я думаю над этой идеей.) Он ответил, что надо найти большого коллекционера и консультировать его — так делал Марсель Дюшан. Ну не знаю, Дюшан так мог, а мне интересней пространство. Так вот, у Дейча с видео и перформансом серьезный опыт, и я с ним обсуж­даю привоз в Москву разных проектов. Но при этом я ему готовлю предложение как художник для музея и не понимаю, как это укладывается одно рядом с другим. Человек, который раньше искал деньги на искусство, а теперь занялся муниципальным пространством, — в этом хотя бы есть логика.

— Ага. В Москве в галстуке, в Сан-Паулу ­нагишом.

— Эти два мира очень далеки, пересечение малореально. Максимум какой-то шорох в тусовке. Во время Frieze в Лондоне у меня был перформанс «Holes of My Glory»: через отверстия в стене вырастали фрагменты тел — кулаки, уши, жопы, носы, пятки, — и надо было угадать, что из этого принадлежит художнику, и схватиться за угаданное, в случае выигрыша выкатывался приз в яйце, слепок с угаданной части; и вот пару недель назад я обнаруживаю ссылку на сайт parni.nu: «Скачай голую фотографию Федора Павлова-Андреевича в перформансе в Лондоне. Отправь СМС. Стоимость услуги — 25 рублей». Вот во что это грозит здесь превратиться.

— Нет в этой позе какого-то кокетства?

— Конечно есть. Я не прячу свое эго, оно у меня довольно немаленькое. Я хочу, если уж работать здесь художником, прийти уже с репу­тацией. Для меня это очень серьезно. Именно по этой причине я сейчас не могу об этом много публично говорить. Начнут спрашивать — а как там постеры Феди Молотка на стенах у тинейджеров? Что я на это отвечу? Ну да, я делал журнал «Молоток», вел адское ток-шоу «Цена успеха» с Людмилой Нарусовой и про потерянную любовь на СТС, даже и хуже было — программу «Времечко»! Я много чего делал такого, за что полагается гореть на сковородке. Но люди же передумывают! И сейчас у меня другое время совсем. И в это время я максимально честно делаю вещи, которые я не могу не делать.

— Это как — честно?

— Мне звонят и говорят: вот есть у нас выставка рисунков детей-инвалидов, она у вас будет с 12 сентября. А я говорю — простите, но у нас на это время запланирована большая история вокруг юбилея «Жертвоприношения» Тарков­ского, едет из Лондона целый архив, Марина ­Тарковская работает над выставкой. Да и вообще у нас на два года расписана программа. А мне говорят: вы муниципальный зал, вы обязаны нас поддержать. И я знаю, что дальше придут ветераны, потом выставка приходской живописи соседнего храма, и будут звонить и давить влиятельные люди. Нет уж. Мой папа человек очень неконфликтный был — в определенные момен­ты; я тоже могу, но зачем я тогда вообще здесь нужен?