Москва для туристов Два дня автобусных экскурсий вместе с французами

Пасмурное московское утро. В пробке по Садовому кольцу тащится желтый экскурсионный автобус. Даже пешеходы за окнами идут быстрее. Мелкие капли дождя бьют по стеклам. Москва выглядит угрюмее некуда. Серые дома, серые развязки окружной, серые люди. Французские старички тоскливо глядят в окна. «Я уже говорила вам, — оправдывается экскурсовод, — что пробки в Москве — это нечто. Стоять можно часами». Старички понимающе кивают. Дождь усиливается. «Да, — замечает одна женщина, — в Петербурге тоже все время было холодно». Им всем, кроме красавицы Карины, от 40 до 60, и они сотрудники французской фирмы по производству стекол для очков, живут в Париже и Лионе. Чтобы поддержать корпоративный дух заслуженных работников, один раз в год руководство дарит им поездки в разные части света. Куда — решают члены профсоюза.

Французы клюют носом, но две женщины аккуратно записывают за экскурсоводом в блокнотик: «Сейчас мы находимся на Пушкинской площади, которая названа в честь нашего великого поэта Пушкина. Который, как сказал Достоевский, наше все». 6 июня — это как раз день рождения Пушкина. Видимо, чтобы защитить поэта от гуляющих горожан, полиция окружила памятник автозаками. «Сколько полиции», — говорит одна француженка своей пожилой подруге. Обе снимают автозаки на телефон.

Закутавшись в плащи, группа выскакивает из автобуса у Красной площади. Экскурсовод Инна сворачивает красную папку в трубочку и вытягивает над головой. Старички семенят за ней, как стайка послушных гусей. Фотографируют собор Василия Блаженного, фотографируют Спасскую башню, фотографируют стены Кремля. «А ваш президент живет там?» — спрашивает мужчина со слегка косящим правым глазом. Его зовут Морис, и это он предложил профсоюзу ехать в Россию. Морис любит поговорить о КГБ, Берлинской стене, коммунизме и революции («У нас, французов, революция в крови. Когда нам говорят да, мы говорим нет, может, вам стоит этому поучиться?»). В метре от группы мама кричит на сына и бьет его зонтом по голове: «Сколько тебе повторять, ты что, дебил? Дождь уже кончился, закрой зонт». Тот факт, что зонт у нее в руке и он давно закрыт, ее нисколько не смущает. Французы восклицают: «О, русское воспитание».

Через 15 минут, позабыв о Кремле и бешеной мамаше, они мирно спят, пока желтый автобус везет их к следующей достопримечательности. Первому дню их путешествия подошло бы название: «Как я проспал Москву». Они спали на Варварке и Садовом кольце, спали на Кремлевской набережной, у Новодевичьего монастыря и на Воробьевых горах. Автобус качался, как детская люлька, и тихий голос экскурсовода убаюкивал их уже на пятой минуте пути. А когда они подъезжали к точке, у которой была запланирована высадка, Инна выдергивала их на время из сладкой дремоты. «Теперь, — повышала она голос, — предлагаю сделать остановку и полюбоваться на…» Французы, как заводные куколки, поднимали головы и начинали фотографировать то, что за окном, еще толком не разобравшись, что именно они видят.

На второй час прогулки я и сама, как по команде, отключалась, попадая в автобус. Я перестала задумываться, куда именно нас везут, лениво поглядывая по сторонам. Так же, как и мои французские друзья, выхватывала из общего потока зданий то церковь, то уродливую новостройку, то грузовик с трансформатором в кузове и снова засыпала. Потом нас вели к еще одной достопримечательности, затем к еще одной. Мы всегда знали, куда идти, ведь впереди маячила свернутая в трубочку красная папка.

«Как мы погуляли?! Сейчас мы расскажем вам, как мы тут погуляли!» — с негодованием рассказывал лысый, похожий на Никиту Хрущева, Жан-Поль. И его голова наливалась густой краской. На Старом Арбате после обеда из оливье и хрустящей тилапии французам дали время прогуляться. Если бы их не обманули, это была бы не Россия и уж точно не улица Арбат. «Этот нахал продавец, — рассказывает жена Жан-Поля, и даже ее кудри трясутся от негодования, — сначала сказал, что вот это (она вытягивает из сумки уродливую матрешку — держалку для зубочисток) стоит 4 евро, но когда я попросила 3 штуки и дала ему 20, он вдруг сказал, что мне послышалось и они стоят 5 евро. Но я ведь не глухая!» — возмущенно подытожила она. «Да, — подхватывает муж, — в Петербурге с нами такого не случалось. Вот что значит — культурный город».

Когда туристы разглядывают мозаику, которой отделана станция метро «Киевская», из-под земли вырастает пьяный тип в солдатской форме, с георгиевской ленточкой в петлице и пятью зубами во рту. Военный кланяется французам в пояс и говорит: «Храни вас Господи. Счастья и здоровья». И улыбается беззубым ртом. Французы переглядываются и тихо говорят: «O, c’est la Russie». Втиснувшись в вагон, мужчина с благородной седой шевелюрой по имени Франсуа рассказывает, как в 80-е впервые попал в Москву (делая пересадку на рейсе Париж–Токио): «Мы гуляли по Арбату, и какие-то молодые люди подошли к нам и начали предлагать купить наши джинсы, пойти с нами в отель, подождать, пока мы их снимем, и купить». «Да, — перебивает его жена, — они еще хотели мою косметику! «Мадам, можно купить ваш макияж» — такой был вопрос». «Сейчас Москва, конечно, очень изменилась, — рассказывает Франсуа. — Мы много путешествуем. Вся Европа, Америка и почти весь мир превратились в такое единое пространство, где все одинаковое — магазины, молодые люди, отели. Россия — одно из немногих мест, где все по-другому. Поэтому мы сюда и приехали снова». И толпа вынесла Франсуа из вагона.

На следующий день в девять утра они снова усаживаются в желтый автобус. Экскурсовод зачитывает программу: «Сначала Троице-Сергиева лавра, затем деревянный Кремль в Измайлово и Музей водки… с дегустацией», — через паузу добавляет она. «О, водка, водка», — щебечут французы. Мимо проплывают статуя «Рабочий и колхозница» и новостройки, верхние этажи которых тонут в тумане. Блочные районы, кажется, впечатляют туристов гораздо больше храма Христа Спаси­теля. «Румыния», — восклицают одни. «СССР», — вторят им другие. Через полчаса, впрочем, группа снова мирно похрапывает под рассказ экскурсовода о том, что в 90-е на открытие первого «Макдоналдса» в Москве некоторые женщины приходили в вечерних платьях.

На подъезде к Сергиеву Посаду всех будит телефон водителя. «Мару-уся от счастья сле-е-езы лье-ет, как гу-у-усли душа-а-а е-е-е пое-е-ет», — орет рингтон на весь автобус. Французы вскакивают. Лавра — самый безусловный пункт их программы. Тут их представления о русской красоте и эта самая красота наконец сходятся в одной точке. Фрески Феофана Грека и Андрея Рублева, золотые маковки куполов, вековые деревья, молодые монахи в черных рясах, дети в платочках, тихое пение церковного хора, очередь к мощам Сергия Радонежского в полумраке храма. Французы, преисполненные благодати, то и дело восклицают «божественно», «невообразимо», «великолепно», забывая даже фотографировать. «А почему все люди стоят там и пьют воду», — указывает пожилая француженка на часовню с источником. «Есть такая легенда, — объясняет экскурсовод, — что один слепой монах исцелился от этого источника. С тех пор эта вода считается целебной и чудотворной». «О, — восклицает она, — нужно попить». «Не волнуйся, милая, на туристов она не действует», — язвит ее муж.

На входе в ресторан «Монастырская трапезная» управляющая встречает гостей: «Добрый день, у нас сегодня весело». Из зала доносится зычное мужское пение. Стены ресторана расписаны фресками с подвигами святого Сергия Радонежского. В правом верхнем углу — иконы. За длинным столом сидят семинаристы в рясах и мужчина в костюме с баяном и поют на разные голоса: «Мы пойде-е-ем вдвое-е-ем, по полю пойдем… Я влюблен в тебя, Россия, влюблен». Перед ними — водка и закуски. «Это русские попы? — спрашивают с интересом туристы. — Почему они поют? А им можно пить? Ну да, нашим ведь тоже можно». Кажется, впервые за эту поездку французы наконец просыпаются. С открытыми ртами они смотрят на семинаристов, забыв о мясе по-монастырски и дымящемся супе. «Мы отлично сидим, отмечаем пятилетие выпуска нашего курса, — встает человек с баяном, — но нельзя забывать, что конечный итог — Царствие Небесное. Хотелось бы, чтобы мы с вами и там сидели за богатым столом и прославляли Бога. Христос воскресе!» «Христос воскресе», — громом отвечают ему бывшие однокурсники. Французы подпрыгивают на стульях. Наш фотограф Аня Шиллер, задумав групповой портрет семинаристов и французов, подходит к столу с батюшками: «Простите, можно я вас сфотографирую?» «А ты сначала водочки возьми, выпей с нами, поговори, а то ведь нехорошо получается», — отвечает ей священник с хитроватой улыбкой. Шиллер возвращается со стопкой водки. «Погоди, — восклицают они, — так ты не из басурман? Наша? Русская?» — «Да». — «Так чего ж ты молчала-то? А?» Повзрослевшие семинаристы вскакивают, чокаются с Анной и запевают своими пронзительно громкими голосами: «Русская Аня, многая лета, русская Аня, многая лета». Французы, ошалев от неожиданно подвернувшегося аттракциона, бегают вокруг стола и снимают, снимают, снимают: «Восхитительно! Невообразимо!» Семинаристы зачем-то запевают лермонтовское «Бородино» на мотив «На поле танки грохотали». Французы и присоединившаяся к ним группа японцев щелкают кадры, как белочки орешки. «Надеюсь, хоть немцев тут нет? — восклицает выпускник семинарии. — А вообще, Анна, ты своих басурман увози». Не слыша семинариста, управляющая просит иностранцев освободить столы — на подходе следующая группа. Французы с глазами навыкате выходят из ресторана: «Попы, но как пели! Невероятно!» В принципе, на этом можно было бы закончить их путешествие по Москве. Но на очереди было Измайлово.

Лет пять назад свежевыстроенный рай теремков, петушков и разноцветных башенок смотрелся среди рыночных палаток «Черкизовского привоза» с поддельными костюмами Bosco, майками Abibas и ростовыми плюшевыми медведями — как здоровый зуб среди гнилых. Сейчас все встало на свои места. Краска пооблупилась, доски заскрипели. На теремках появились бельевые веревки с синими трениками и черными носками. Французы прячут сумки, проходя мимо торговцев самсой и дешевыми майками, морщатся от запахов мочи и гнилого мусора, они наконец увидели то, чего подсознательно ждали всю дорогу, — Азию в Москве. «Не хотела бы я тут оказаться ночью», — говорит молодая Карина своей коллеге. «Здесь как в Бомбее», — отвечает та. За воротами Кремля нет ни торговцев, ни посетителей, отчего теремки и гончарные мастерские еще больше похожи на декорации. У входа в Музей водки стоит белый лимузин «хаммер». Среди прочих аттракционов — Дворец бракосочетаний. Пожилая француженка пытается сфотографировать монструозную машину, но к ней подлетает свидетельница и тащит за руку: «Камон, донт ворри, драйвер из вери гуд мен, сит даун». Девушка заталкивает бабушку на водительское сиденье. «Милый, — обращается француженка к своему мужу, — иди сюда, сделай кадр». И пытается закрыть дверь. «Ноу, — взвизгивает свидетельница и держит дверь машины рукой. — Ноу. Рашн стайл фото. Грейт! Эмейзинг! Эксклюзив!» Бабушка смотрит на нее с испугом. Выждав секунду и убедившись в том, что на старушку надеяться нечего, свидетельница хватает ее за ногу и тянет вперед, пытаясь поставить ногу на приступок. Старушка, кажется, близка к обмороку. Поняв, что из пожилых ног не получается сделать кокетливую композицию а-ля рус, свидетельница дает наконец старенькому мужу сделать снимок своей жены в самой нелепой позе из возможных. Но и этого ей оказывается мало. «О’кей, кам хир, — тянет она снова куда-то бабушку. — Драйвер гуд, гет ин», — верещит она, глазами указывая на капот. Но старушка прячется за спиной мужа. «Соу, нобади?» — разочарованно спрашивает свидетельница, оглядывая группу пенсионеров. «Ю?» — с последней надеждой обращается она к молодой Карине. Увидев, как и та мотает головой, девушка переходит на русский: «Странные какие-то, на капоте фотографироваться предлагаю — так нет, не хотят». Хмыкнула и испарилась.

Через пару минут французы вышли из оцепенения и отправились в музей запивать свои приключения водкой. «Отличная страна, невероятная, — перебивали они друг друга, выучив мифический русский тост «На здоровье» и махнув три стопки. — Но мы сюда больше не приедем. Нет-нет, не потому, что тут плохо, у нас просто план такой — каждый год новые страны, мы хотим посмотреть мир. Так что если и вернемся, то точно очень нескоро». Из дверного проема на них, оскалившись, смотрело чучело медведя.