Ответы. Даниэль Либескинд, архитектор

Даниэль Либескинд родился в Польше, в 21 год стал американским гражданином, а в 40 неожиданно для всех превратился в одного из самых востребованных архитекторов мира – мало кому известный теоретик-искусствовед вдруг выиграл конкурс на строительство Еврейского музея в Берлине с одним из самых впечатляющих проектов последней четверти века. С тех пор Либескинд шел от успеха к успеху, пока в феврале 2003 года не выиграл генеральное сражение своей карьеры – конкурс на сооружение нового комплекса на месте разрушенных башен-близнецов в Нью-Йорке. В мае этого года Либескинд впервые приехал в Москву, чтобы прочесть лекцию в рамках выставки «Арх-Москва».

– Вначале вашей лекции вы рассказали, что родились в Польше, что ваши родители пережили холокост, а потом попали в советский лагерь, где неплохо выучили русский. Наверное, теперь вам странно впервые очутиться в Москве?

– Ну да, немного. Проведи я тут пару недель, я бы наверняка вспомнил русский язык.

– Перед тем как стать архитектором, вы были музыкантом.

– Знаете, я вам могу рассказать странную историю. Я вырос в послевоенной Польше. Мало того что там был коммунизм, так еще и антисемитизм. Ну а я, будучи еврейским мальчиком, хотел играть на пианино. И вот однажды, когда мне было лет семь, мои родители купили мне аккордеон. Они сказали: «Мы купили тебе пианино в чемодане, потому что побоялись тащить через двор настоящее – к чему дразнить соседей». Но мне жутко хотелось заниматься музыкой, и я овладел аккордеоном до такой степени, что вместе с Ицхаком Перельманом и Даниэлем Баренбоймом выиграл Американо-израильскую музыкальную стипендию. Это был самый дурацкий инструмент, который когда-либо поощряли такой наградой.

– Если бы ваши родители купили тогда пианино, вы бы, наверное, не пошли в архитекторы?

– Не знаю, я вообще прожил много жизней. Я был музыкантом, был профессором, я писал, рисовал, занимался математикой, естественными науками, искусством. Но моя жена вечно пилит меня, что больше, чем я зарабатывал в 16 лет, когда ездил с концертами, мне уже никогда не заработать.

– А можно вашу жизнь разделить на две части – до и после Еврейского музея в Берлине? Уж наверное, это был важнейший рубеж…

– Да это просто два разных человека. Это же было мое первое здание. Я до этого ничего не проектировал, даже просто на бумаге.

– Правда?

– Да. Потому что я никогда не верил (хоть я и архитектор себе на уме), я, повторяю, никогда не верил в архитектора, выдумывающего что-либо в отсутствие клиента, денег, вне социального контекста. Так что даже в школе…

– Кстати, ваши теоретические работы очень отличаются от того, что вы говорите на публике. Ваши классические статьи об архитектуре туманны и переполнены аллюзиями и абстрактными идеями, тогда как нынешние речи – гораздо проще и прозрачнее. Столкновение с реальностью сделало вас более практичным?

– Никто не может повторять одно и то же двадцать лет подряд. Нужно же развиваться. Я писал для очень ограниченного круга, и потом, вы же знаете, я не построил ни единого проекта, пока мне не стукнуло сорок. С опытом любой человек меняется. А если не меняется, он бездельник.

– Во время лекции вы упомянули, что высота вашей «Башни Свободы», которую построят на месте Всемирного торгового центра, будет равна 1776 футам (1776 – год американской революции. – Прим. ред.). Вы тут не переборщили? Разве это не китч?

– Нет, ничуть. 1776 – это не просто такая дата, которую заучивают в средней школе. Вы только представьте себе панораму Манхэттена, где 1776-футовая «Башня» нависает над церковью Святого Павла – самой маленькой и старой церковью Нью-Йорка, в которой отцы-основатели молились о стране и мире после инаугурации Вашингтона. И вообще, нечего разбрасываться символами, ради них мы и живем, да и жизнь наша тоже глубоко символична. Символы становятся смешными или пустыми только тогда, когда мы забываем, что они, собственно, значили. Это правда, что архитектура – это политика. Я серьезно. Бывает военный ответ на теракт, а бывает политический. Архитектура – это способ воссоздания культуры. А создать осмысленное символическое пространство, которое как-то внятно рассказывает нам о прошлом, это штука поважнее правильного соотношения инвестиций и офисных площадей. В этом-то все и дело, об этом я и думал, и жителям Нью-Йорка мой план понравился. Они откликнулись, потому что до них вдруг дошло: архитектура – это вам не отдельная планета, архитектура принадлежит народу.

– Поэтому так важно помочь народу ее понять? Знаете, обычно критик и художник находятся в диалектическом противоречии, но вы так красноречиво говорите о своем творчестве, что сами стали своим главным критиком или по крайней мере интерпретатором.

– Архитектура вообще граничит почти со всеми прочими – от математики и геометрии до акустики, технологии, литературы и политики. Посмотрите на зодчих прошлого: Кристофер Рен – ученый и писатель, Микеланджело – один из величайших поэтов эпохи, Борромини – мальтийский рыцарь. Знаете, хватит с нас архитекторов – бездуховных технарей и бессердечных социалистов.

– Ну а кем станете вы? Скажем, решитесь уйти в политику или в торговлю недвижимостью и бросите архитектуру?

– Самое важное – не прекращать поиск. Это же не отгрузка партии товаров за партией. Я не автомобили делаю и не стиральные машины. Это же духовный поиск. Скажем, Моцарт, когда умирал, знаете что сказал: «Кажется, в музыке все-таки что-то есть».

«Афиша» благодарит коллег из AD за помощь в организации интервью