Черная земля

Воронеж — город странной, даже барочной судьбы. Самое яркое в его истории случалось против его воли, против природного естества, против здравого смысла. Так было и при Петре, и во время Мандельштама, да и сейчас,в общем, продолжается.

Я проснулся в родильной палате Черноземного ЦРЧ. Циклопические, как в магазинных витринах, стеклопакеты плавились под полуденным солнцем. В углу затих плоский телевизор. На прикроватном столике лениво цедила пузырьки открытая бутылка с газированным «Архызом». За окнами было видно небо цвета вылинявших джинсов и на фоне тертого денима заходились в веселой истерике макушки корабельных сосен.

+++

Из такого леса триста лет назад в Воронеже был наструган первый русский флот. «23 галеры и 4 брандера, среди них 36-пушечный галеас «Апостол Петр», — путеводитель сообщает о начале эпохи русского милитаризма с бесстрастностью товарной накладной.

На галеасе — сорокапятиметровой дуре, мачты которой были выше любой воронежской колокольни, могло поместиться до пятисот человек.

Население тогдашнего Воронежа было меньше десяти тысяч. Рыжая, тонущая в опилках барка «Апостол Петр» грузно сидела на стапелях, вызывая у воронежского епископа Митрофана неуютные ассоциации с ковчегом.

Флотилия строилась для Азовского похода. С помощью двух дюжин кораблей Петр был намерен опрокинуть турка и утвердить царскую власть на черноморском юге.

Сработали флотилию оперативно. Еще в марте это была просто куча бревен, а уже в июне свежеоструганные брандеры и галеасы победоносно заперли войска султана в крепости Азов.

Вот бы поглядеть, как эти тысячепудовые избы с парусами плюхнулись в крестильные воды Воронежа, после того как поп отчитал Символ веры и трижды дунул-плюнул на запад, отрекаясь от сатаны. Что это вообще за обычай — крестить корабли? Откуда ему выучились в воронежской лесостепи? Речка там была — курам вплавь. Это сегодня она разлилась от последствий сталинской гидрофикации. А в конце семнадцатого века была, небось, жиже Яузы, и брандеры с галеонами, плескались в ней как борцы сумо в детской ванночке.

Пока строился флот, Воронеж фактически играл роль русской столицы. Вслед за Петром Первым, который лично руководил лесозаготовками и верфями, здесь прописался весь двор, завелось что-то вроде министерств и, чтобы в спину не дуло боярской смутой, — отремонтировали московский тракт. До Кремля от остова «Апостола Петра» можно было доскакать суток за трое.

После успеха Азовского похода Воронеж воспрял, закаменел новыми домами, пополз дальше — в сторону Дона по холмистому берегу. За несколько лет население увеличилось в разы. Но Петр заложил Петербург, и большая история потекла на совсем других параллелях.

Неудавшаяся столица захирела, обросла кислым купеческим бытом, ушла в чернозем, и на месте вырубленных Петром сосновых боров зазеленели новые побеги, лишенные судьбы корабельных мачт.

Воронеж исправно горел, холерничал и клянчил железную дорогу. Отстроил драматический театр, нарожал детей, один из которых — Иван Бунин — отхватил в тридцать третьем Нобеля.

Через год после бунинского литературного джекпота в Воронеж, в ссылку, на перекладных из Закамья приехал Осип Мандельштам. Певец теперь уже бывшей имперской столицы — Петербурга. И поэт. По мнению большинства современников — тоже бывший.

Из движимого имущества у Мандельштама при себе было: жена с высоким лбом и острыми, сверлящими глазами, несколько линованных тетрадок и неумолимо лысеющая шуба.

+++

От кровати до ванной — восемь шагов по родильной палате. В конце семидесятых, затевая строительство Черноземного ЦРЧ — Центра репродукции человека, — на квадратных метрах не экономили. Поэтому и ванная комната здоровая: джакузи, отдельная душевая кабинка — целый гигиенический парк, облицованный кремовой плиткой.

Кремовая плитка, стеклопакеты — все, включая газированный «Архыз», появилось в родильной палате буквально накануне моего приезда. До этого в течение двадцати лет здесь гуляли пыльные сквозняки, гнездились степные птицы и два поколения воронежских беспризорников справляли в бетонном склепе большую и малую нужду.

Черноземный ЦРЧ был типичным советским долгостроем. Сначала залили фундамент, произнесли речи о будущих поколениях, которые появятся здесь на свет, потом, этаж за этажом, воздвигли хмурый больничный корпус — и на этом все закончилось. Два десятилетия бетонная коробка ЦРЧ простояла забытой, украшая воронежскую топографию пустыми глазницами окон.

Мне показывали фотографии — они черно-белые и нерезкие, кажется, что сквозь каждую проходит линия фронта. Такими же снимками иллюстрируют книги про Сталинградскую битву, да, собственно, и про Воронежский фронт. Во время войны город был распополамлен между нашими и немецкими дивизиями и хлипкая губернская архитектура в полной мере узнала, что такое — попасть под отчаянный артиллерийский спарринг.

Пару лет назад скелет ЦРЧ выкупили портфельные инвесторы из Москвы и, подвергнув решительному тюнингу, превратили в гостиницу. Называется «Бенефит Плаза». Имя жуткое, но отчего-то подходящее. В конце концов, чем лучше «галеас «Апостол Петр» или «брандер «Принсип».

Портфельные инвесторы объясняют свою дикую девелоперскую выходку собственной жилищной неустроенностью. Уже много лет у них в Воронеже разнокалиберный бизнес. И при этом здесь негде жить. В соответствии с портфельно-инвестиционными привычками, разумеется. В миллионном городе — ни одной приличной гостиницы. Информация про миллионный город меня потрясла. Я, честно говоря, думал, что Воронеж размером с Ярославль или Орел: тыщ триста, ну хорошо — пятьсот. А тут — целое народонаселение.

«Это все политика искусственного замалчивания, — объяснил мне мою неосведомленность таксист, которому портфельные инвесторы поручили устроить нам с женой и дочкой автомобильную экскурсию по городу. — При советской власти с пригородами было уже около миллиона. По чину уже полагалось метро. Но такие деньги из чернозема не откопаешь — вот и не афишировали, чтобы не тратиться на еще одну стройку века. Какое метро? Воронеж — это же поселок городского типа. Такая у нас репутация».

Мандельштам тоже ничего не знал про Воронеж. Когда ему предложили выбрать место ссылки по системе «минус двадцать» — то есть любое место, кроме крупных индустриальных центров и столиц, он ткнул в Воронеж, просто потому, что отец его приятеля когда-то служил там тюремным врачом. «Тюремный врач может понадобиться», — пояснил Мандельштам жене.

Врача они, впрочем, тут не нашли. Первое, с чем им пришлось столкнуться, был жесткий жилищный кризис. Даже людям с деньгами и чистыми паспортами было негде жить. Что же говорить о нищих ссыльных, у которых вместо паспорта листок для отметок в ГПУ.

Два раза в неделю Мандельштам должен был ходить в участок за синим штампиком, чтобы государство убедилось, что он еще не труп и не беглец.

+++

Я люблю приезжать в незнакомый город ночью. Преступно проскакивать на пустых перекрестках сквозь красные светофоры, что-то там пытаться угадать в очертаниях едва видимых зданий, фантазировать, куда, в какое прекрасное далеко уводят черные перспективы улиц, а утром, при свете дня, проверять свои фантазии реальностью.

В Воронеж мы приехали сильно за полночь. Так поздно, что светофоры уже переключили на мигающий желтый, а фонари на улицах оставили еле-еле тлеть. Невидимый Воронеж беспокойно ворочался под черным покрывалом — и только утром я обнаружил, что это были сосны. Гостиница «Бенефит Плаза» находится в северной части города. Это престижный по воронежским меркам спальный район, что-то вроде московского Митино. Активная застройка здесь началась в начале восьмидесятых. Первое еврожилье смастерили немцы — в качестве бенефита за вывод советских войск. Немецкие дома, населенные командным составом Западной группы войск, до сих пор воронежский эталон комфортабельности. Единственный недостаток — низкие потолки. Что, в общем, понятная жалоба, учитывая, что летом здесь практически тосканское по глубине небо. Люди, живущие под таким небом, должны, наверное, острее ощущать давление ж/б перекрытий.

А в остальном, как и большинство губернских городов, Воронеж похож на придавленную к земле атмосферным столбом Москву. Низкорослый, хаотический — раскинувшийся во все стороны настолько, насколько хватило каменных запястий. Через город течет полноводная, после того как ее запружили плотиной, река Воронеж, теряясь в холмах, где она, невидимо для горожан, сливается с новорожденным Доном.

Склонный в период воронежской ссылки к географическим аналогиям, Мандельштам сравнивал речку Воронеж с флорентийской Арно, а холмы Средне-русской возвышенности — с всечеловеческими, яснеющими в Тоскане.

+++

Мне Воронеж с воды показался похожим не на Флоренцию, а на Стамбул в районе Фенербахче: такие же сбегающие к воде зеленые склоны, где сквозь кудри деревьев выглядывают шишки дачной архитектуры. Большими домами Воронеж прирастает в сторону лесостепи. Территорию у вод захватили виллы. Попадаются образцы вполне себе османского вида — с высокими трубами, похожими на минареты. С какими-то пестрыми сералями и невидимыми заповедными двориками, из которых к небу тянется дымок, пахнущий шиш-кебабом.

+++

Чудом сохранившийся после артиллерийских погромов Второй мировой фрагмент старого Воронежа оползнем нависает над пассажирской пристанью. На месте петровской флотилии пришвартованы два прогулочных катера с рекламой пива и развлечений на свежем воздухе на покоцанных бортах.

Набережная забита свадебными кортежами. Новоиспеченные супруги с риском для жизни фотографируются на фоне воды: образец кузнечного мастерства — многокилометровая ограда во многих местах зияет прорехами, растащена по звеньям охотниками за цветными металлами.

Наше немногочисленное общество заполняет прогулочный катер. Мы попали на день рождения, и все гости именинника, все друзья и родственники получают на входе по кувшину ледяного мохито. Ветер рвет с голов дамские шляпки и бейсбольные кепки, не оставляя владельцам головных уборов свободных рук. Одной рукой надо придерживать кепку, другой — заливать в себя крепкий коктейль из доминиканского рома и аптечной мяты.

Кораблик, наматывая на винт сопли бурых водорослей, ползет прочь из городской черты — к всечеловеческим холмам.

+++

Вокруг города — сизо-зеленая лесостепь с фурункулами возвышенностей. Это самая плодородная земля к северу от Кубани. Поэтому главный пунктик Воронежской области — сельское хозяйство. Им заняты не только деревенские жители, но и городские. В Воронеже прорва научно подшивающих к делу чернозем институтов и Аграрный университет, по числу студентов превосходящий Тимирязевскую академию в Москве.

Моего соседа по катеру зовут Сергей Валерьевич. У него нет кепки, поэтому одна рука у него свободна — и он употребляет ее как указку, чтобы показать какую-то примечательность на берегу, и как эмоциональный компонент речи, периодически воздевая ее к небесам.

Сергей Валерьевич управляет в Воронеже разными бизнесами, а до этого он несколько развивал черноземную агрикультуру. Его шеф Сергей Владимирович вместе с другими портфельными инвесторами выкупил несколько убыточных колхозов, намереваясь превратить их путем эффективного менеджмента в фабрику органически чистой еды.

Прожект этот, однако, закончился коллапсом. Крестьяне сначала с любопытством отнеслись к новым методам хозяйствования, к речам о личной ответственности и новым технологиям севооборота. Их немного развлекли красивые, умные машины, пришедшие на смену доисторическим тракторам. Их позабавил современный курятник, где цыплята ждали своей смерти с трехзвездочным комфортом. Удивительное будущее на минуту, как в банковской ячейке, приоткрыло свою неподатливую дверь — и тут же захлопнуло ее. Началась зима. Крестьяне забились по своим избам, побросав умные машины ржаветь на степном ветру, а цыплята, лишенные хозяйской заботы, убежали обратно в природу, где их ждала технологически безупречная гибель от мороза.

Сергей Валерьевич рассказывает все это уверенными, готовыми фразами, из чего понятно, что он делает это уже не в первый раз. Гибельные коллизии органически чистой фабрики успели оформиться в готовые к употреблению анекдоты, однако главного он так и не может понять: почему все так получилось? Где та кнопка, которую забыли нажать. Или — наоборот — нажали напрасно. Ответов у Сергея Валерьевича нет. Есть только версии. По одной из них — виновата разница в тайминге. Крестьяне встают в пять утра, и к десяти, когда на работу приезжали эффективные менеджеры, крестьяне успевали все украсть и напиться до положения риз. Управлять ими в таком состоянии — все равно что выруливать на посадку семьсот сорок седьмой боинг, вошедший в пике. Менеджеры вынуждены были седлать обратно свои внедорожники, откладывая головомойку на завтра. Но назавтра все повторялось вновь.

Другая версия — криминологическая. Измордованные несовпадением в тайминге и воровством менеджеры заставили себя вставать в пять утра и понавешали везде амбарных замков, приставив к каждому замку по омоновцу. Однако прибыли не возросли. Лишенные стимула в виде воровства крестьяне просто перестали ходить в поле и на гумно. Никакие системы трудовых расчетов и проценты от наработки их не устраивали. Им не нужно было иногда больше зарабатывать. Им достаточно было иметь возможность всегда немного украсть. А такой системе трудно найти цензурную экономическую подоплеку.

Еще одна версия — психологическая. Крестьянский социум устроен соборно до такой степени, что если один запьет, то неизбежно вслед за ним начинает пить вся деревня. Это такое вечно бабье в русской душе. Говорят же, что у женщин, долго живущих вместе, совпадают месячные циклы.

Теория про месячные циклы показалась мне не лишенной оснований. Как-то так ведь и возникают человеческие общности, формируются народы и культуры. Национальная идея — всего-навсего коммунальный и физиологический вопрос.

За взрослую жизнь у Мандельштама никогда не было сколько-нибудь постоянного жилья. За три года воронежской ссылки он сменил минимум четыре адреса. Может быть, в этом и есть секрет его абсолютного, космического выпадения из человеческого общежития.

В тридцать пятом году по поручению воронежской газеты Мандельштам ездил в командировку по только что наспех сколоченным колхозам.

Заказанный репортаж он так и не написал. От него остались только отдельные фрагменты. Там нет не то что ни одного ответа, нет даже версий. Есть только священный ужас перед землей, расступающейся перед людьми, как море перед Моисеем, чтобы вновь сомкнуть свои рыхлые черные своды над их беспечными головами.

+++  

В реке Воронеж полно рыбы. С катера видно, как резвятся, рискуя попасть под винт, крупные, как лососи, подлещики. После корпоративного трагизма рассказов о селе Сергей Валерьевич с удовольствием переключается на оптимистическую тему природных богатств.

Да, в воронежской земле не нашли нефти. И через нее не проходит даже завалящая труба. Но зато сколько здесь до сих пор не угробленной заповедной красоты.

Или возьмем раков. Летом достаточно просто опустить дырявую сумку в воду, чтобы вытащить три килограмма отборных усачей. А лет двадцать назад было вообще что-то небывалое. Колбасный завод бесконтрольно сливал отходы производства в водохранилище, и на этом уголовном, прямо скажем, фоне раки в Воронеже расплодились, как саранча. И были откормленные и здоровые, как канадские лобстеры. Правда, областной саннадзор быстро прикрыл этот зоологический феномен, но ведь было, было!

Мандельштам провел в воронежской ссылке три года. За это время он написал примерно треть из того, что составляет весь корпус его сочинений. Никогда в жизни он так не плодоносил. Необъяснимый выхлоп энергии, недосмотр саннадзора ОГПУ. Со ссылкой он расплевался семьдесят лет назад, в тридцать седьмом, чтобы через год исчезнуть в тифозном бараке. Реабилитировали его по воронежскому делу только в восемьдесят седьмом, одновременно со строительством Черноземного центра репродукции человека.

+++

Официально Воронеж был основан в конце шестнадцатого века. Но кого в России удовлетворит официальная версия? Как и везде, в Воронеже есть свои сумасшедшие краеведы, которые копают глубже, возводя родословную города — куда там к Рюрику — к хазарскому каганату и даже дальше, к государству амазонок. Есть вроде бы у Плутарха смутное упоминание об истоках Дона и стране Амазонии. И есть вроде бы какие-то древние географические карты, на которых беспощадно заметно, что Амазония — это чуть ли не под фундаментом Черноземного ЦРЧ.

Почему людям так важны эти липовые исторические корни? Бог весть. Мандельшам называл похожее состояние «акмеизм». И на вопрос комиссии Воронежского отделения Союза писателей, что же такое акмеизм, выдал чеканную формулу, рекламный слоган: «Тоска по мировой культуре».

Я думаю, что «тоска» тут от слова «Тоскана». Можно находиться у черта на рогах — и при этом жить как в самом центре мира. Стоя посреди степи — вдыхать соленые брызги Тирренского моря и в грузной звоннице Митрофаньевского монастыря различать хрустальные формы Санта-Мария-дель-Фьоре.

Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях называет воронежскую ссылку чудом. Чудом, потому что это была неожиданная отсрочка смерти. Чудом, потому что к Мандельштаму вернулось поэтическое дыхание.

Три воронежские стихотворные тетрадки — это что-то около сорока печатных страниц, ни одну из которых Мандельштам так и не увидел напечатанной.

При жизни чуть больше полудюжины тонюсеньких мандельштамовских книг были изданы общим тиражом в тридцать тысяч экземпляров. Вышедший в начале девяностых двухтомник с предисловием академика Аверинцева допечатывался несколько раз. И только первый тираж был двести тысяч.

С точки зрения издательства стихов — это чудо.

В Воронеже нет музея Мандельштама, да, в общем-то, он и не нужен. Трудно себе вообразить музей человека, так ребячески связанного с материальным миром. Что там будет в качестве единиц хранения? Даже плешивая шуба — и та канула в вечность.

Мемориальная доска висит только по одному из воронежских адресов Мандельштама. Занятно, что как раз по тому, где не было написано ни строчки. Это большой сталинский дом странного цвета — как будто его не красили, а десятилетиями вытирали вымазанные в сливовом варенье руки.

Улица Энгельса, на которой находится этот дом, ведет одним своим концом к колхозному рынку, где летом торгуют крупным, как слива, кубанским крыжовником и бакинскими помидорами. По ассортименту не скажешь, что находишься в аграрной столице России.

Другим концом улица Энгельса приводит к огромному белокирпичному храму, почти идентичному по размерам московскому Христу Спасителю.

В храме выставлены мощи святого Митрофана, крестителя петровского флота. От них всякий раз ожидают чудес. Воронежская газета сообщает, что «некая семья переселенцев из Средней Азии долго не могла оформить документы о месте жительства, мыкалась по всей стране. Пока именно Святой Митрофан не помог ей в обустройстве и учебе детей на территории города Воронежа. Митрофан традиционно считается заступником всех гонимых и обездоленных».

Как сказал по похожему поводу один заслуживающий доверия господин, «самое удивительное в чудесах, что они иногда случаются».