Последняя жертва

Частный извоз

Когда я увидел его, я еще не знал, что он будет последним. Была ночь. Он стоял на набережной рядом с дрожжевым комбинатом и тянул руку, и никто его не брал. Здесь, в спальных районах, никто не бомбит, все утюжат центр. Создают пробки у клубов. Развозят беззлобную молодежь. Поэтому он мог бы тянуть руку еще очень долго. К тому же он был пьян, видно сразу. Когда через день (а иногда – каждый) выезжаешь бомбить, пьяного видишь издалека. И видишь того, кто не даст тебе денег. Я бомбил один год и восемь месяцев. Я научился определять такие вещи наверняка. Этот был пьян, он влез в машину, от него пахло дрожжами. Он сказал: «Жулебино». С ним была куча пакетов, он забросал ими все заднее сиденье. Я спросил: «Что-то случилось?» Он ответил: «Меня выгнала девушка». Он не стал продолжать. Это хорошо. Обычно ночью пассажиры держат тебя за психиатра. Просят сделать музыку тише и рассказывают о скучных житейских неурядицах. Одна женщина мне сказала: «У меня умер кот, ему было 18, мой муж не любит мою сестру, не выгуливает мою собаку, мать со мной не хочет говорить, работа достала, мне уже 32 года, и нет времени завести ребенка». Я не люблю возить таких людей. По мне – лучше, когда из «Борхауза» напротив Курского вокзала вываливаются пьяные женщины с иностранцами. Они садятся на заднее сиденье и просят сделать музыку погромче. Я прибавляю звук, но все равно слышу быстрый женский шепот и иностранцев, тупо повторяющих: «Yes, yes». Это хорошие пассажиры, они дают много денег.

Эти иностранцы уверены, что каждая машина в Москве – такси. Они передают друг другу эту информацию как самое забавное из того, что им известно о городе. Здесь действительно каждая машина – такси. Угроханные «пятерки» с молчаливыми кавказцами, путающими дорогу. Тонированные «девятки» с жителями Подмосковья, изводящими себя «Русским радио». Черные BMW и «мерседесы» с персональными водителями, которых шеф отпустил пораньше. Это безусловный рефлекс – затормозить при виде человека на обочине.

Я сам не знаю, зачем остановился там, у дрожжевого комбината. Я знал, что он пьян, я знал, что у него нет денег. Когда мы приехали в Жулебино, он протянул мне сорок рублей и горстку липкой железной мелочи пополам с табачной крошкой. Потом подумал и достал коробку песочного печенья. «Спасибо, – сказал я, спасибо». Я бросил печенье в багажник. Я не останавливался, пока не доехал до центра. Потом сидел в кафе, пил чай. Было три часа ночи. Ко мне подошел человек в полосатых штанах и ботинках с длинными носами, по последней кавказской моде. «Брат, – сказал он. – Дай денег, я в казино проиграл». Всё проиграл? «Ерунда, полторы тысячи». Рублей? «Евро». Это горе. «Ерунда, брат, еще наворуем. У меня вон, смотри, братва в машине, они, если что, за меня слово скажут». На улице не было ни одной машины, кроме моей. «Дай денег, брат». На его руке блестел золотой перстень, я пил чай. Он смотрел на меня, говорил что-то, потом ушел. Я проверил карманы: телефон, деньги, ключи – все было на месте.

Год назад на Пятницкой глубокой ночью в мою машину села женщина. Мы слушали Talking Heads. Она не просила сделать ни громче, ни тише. Она вообще всю дорогу молчала. А когда приехали к ее дому, сказала: «Это моя любимая музыка». Я сказал: «Да». Было три часа ночи. Она сказала: «Если вы замерзли, можно подняться ко мне и выпить чаю». Я сказал: «Нет». На самом деле я замерз, и хотел чаю, и больше всего, наверное, хотел спать. Но мне нужно было ехать дальше. Три часа ночи – это значит, что из клубов и баров вот-вот начнет выходить вторая волна. Я взял деньги и попрощался с ней, а потом долго крутился по Садовому кольцу в надежде взять кого-то, но на обочине стояли только заснеженные продрогшие б…ди.

Я сижу в кафе, пью чай и думаю: этот, из Жулебина, был последним. Он был последним, кто сел в мою машину за деньги. Если я увижу на обочине человека, тянущего руку, проеду мимо. Я думаю: зачем год назад в три часа ночи я сказал нет. Сейчас я поеду, найду ее и скажу да. Если, конечно, найду.