A.D.
Немногочисленные работы дизайнера Андрея Дмитриева - петербургские рестораны «За сценой» и «Ресторан», «Старое кафе», инсталляции на московских неделях декора, павильон России на франкфуртской книжной ярмарке - превратили его фамилию в бренд. Единственный русский декоратор с узнаваемым стилем и отсутствием провинциальности только что впервые оформил новое московское заведение - «Макикафе» в Глинищевском переулке. В разгар строительных работ главный редактор группы изданий «Афиша» Илья Осколков-Ценципер встретился с Дмитриевым в ресторане «Пушкин».
– Какой должна быть идеальная вилка?
– Идеальная вилка должна быть французской, и ей должно быть 120 лет.
– Намоленной-наеденной?
– Многие это не любят, а мне нравятся вещи, которые были в употреблении.
– А у вас нет ощущения, что чем тяжелее столовый прибор – тем лучше?
– Ощущение веса сейчас определяющее. Вот пульт от телевизора Bang & Olufsen. Не знаю, что они туда напихали, но он очень тяжелый, и это – как знак качества.
– Тяжелое – значит настоящее?
– Пластиковая вилка не может быть ни стильной, ни дорогой. Легкость – она одноразовая, попользовался и выкинул: картонная тарелка, стаканчик из-под мороженого.
– Я себя ловлю на том, что, вернувшись из магазина, ставлю пакеты на стол и долго вынимаю еду из пластиковых и картонных упаковок.
– Я отличаюсь тем же редкостным занудством – мне нравится хранить все, начиная с хлопьев и заканчивая сахаром, в стеклянных банках, на открытых полках. Чтобы видеть где, что и как.
– А вот сигареты я не перекладываю в портсигар.
– Сигарета – вещь одноразовая.
– Каша – тоже одноразовая.
– Каша глаз радует! Насыпанный в банку сахар или каша – это особенная фактура. С ней мы автоматически приближаемся к миру изящного.
– Какие предметы вас сейчас радуют?
– Вилочка для спаржи интересно выглядит: круглая с четырьмя зубьями, а левая сторона у нее заточена. Она из тех вещей, которые появились на рубеже XIX–XX веков. Знаете, что в русских зажиточных семьях в начале XIX века было всего лишь несколько приборов, серебрённых или серебряных? Посуда была оловянной, фарфоровой не было. А во времена королевы Виктории появились тысячи вещей, иногда ненужных, как вилка для спаржи, – люди стали искать, что бы такое произвести, чтобы потом продать. Очиститель для щетки, съемники для обуви.
– С вилкой для спаржи у вас давно роман случился?
– У меня просто недавно спаржа случилась в салате. Видишь вещь – начинаешь задумываться, почему она такая.
– Почему некоторые предметы не бывают красивыми? Почему нет красивых телефонов? Бывают же красивые холодильники, а почему нет телефонов? Мне абсолютно все равно, сколько в телефоне автоматических наборов и прочего. Я уверен, что подавляющее большинство людей готовы заплатить за телефон на 30 процентов дороже, но чтобы он не раздражал уродством.
– Я пытался нарисовать телефон – что-то фаллическое и круглое. Потом увидел нечто подобное и остыл к ним.
– Вам интересно было бы делать промышленный дизайн для массового рынка?
– А я и делаю. Светильников много сделал – в проектах и на бумаге, сумку женскую, мебель кое-какую, смеситель. Но договоренность о производстве пока есть только о постельном белье.
– И где его будут делать?
– В Иванове. Фабрика попросила придумать какие-то вещи, я сделал несколько рисунков и сейчас еще буду над этим работать.
– Что вы сделали с пододеяльником?
– Ничего особенного.
– А как насчет вставления одеяла в пододеяльник? Это нерешаемая проблема? Дырка посередине выглядит приятно, но засовывать в нее одеяло всегда очень не хочется.
– Дырка посередине напоминает или поезд, или детский сад. У меня дырки не будет: я работаю не над формой, а над рисунком. Это классический западный пододеяльник, под которым удобно спать. Минимальный размер 220 на 240 – я не понимаю односпальное или полутораспальное белье. Вот у меня полутораспальная кровать, и это 150 – ширина и 190 – длина, но за последние 100 лет люди немного подросли, а это никак не отразилось на размерах кроватей. Вы заметили, что в поездах полки так и остались 180?
– А рисунок?
– Пока я ограничился черно-белым рисунком. Мне вообще нравится однотонность: если зеленое – то зеленое, если черное – то черное.
– Должна же быть дорогая ткань, чтобы черный работал.
– В идеале хотелось бы, конечно, египетский хлопок. Тело смотрится на черном хорошо – графично. Вообще, мелочей не бывает в жизни, одна мелочь может испортить все. Вот смотрите: ресторан «Пушкин» – место, которое, безусловно, стильно (показывает на тарелку), и вдруг – пластмассовая шпажка. Деревянная зубочистка была бы однозначно уместнее.
– Раздражает?
– Меня раздражает неправильное питание.
– А в троллейбусе вас что-нибудь раздражает?
– В троллейбусе ничего не раздражает – там все органично. Чем он хуже, тем лучше я себя там чувствую. Если это кривой троллейбус и он едет боком – это мой троллейбус! Потому что троллейбус таким и должен быть.
– А палочка эта?
– Это – фальшивая нота. Хотя «Пушкин» мне нравится. Я бы поставил ему четверку – не гадко. Снимаю шляпу. Так нафуфлить стены сложно. Трудно держать эту грань между пошлым и непошлым, когда пытаешься пародировать.
– А у кого пятерка?
– Альбина Назимова неплохо работает, и хотя мне не нравится стиль Наполеона III, она его живо передала в ресторане «Бисквит». Из московских я поставил бы ее на первое место. Из наших – Алексей Хаас, но он любит стиль техно.
– А что вообще с Петербургом происходит?
– Изменений много, и они не во благо.
– Через 5-10 лет центр города превратится в совсем туристическую страну, а местные жители сбегут в Коломну.
– Я уже это заметил. От туристов житья никакого нет. Когда мимо твоего окна каждые 15 минут проплывает пароход и оттуда: «Здесь жил Пушкин, здесь жил Пушкин!» – место перестает радовать.
– Венецианцы же привыкли?
– Венецианцы не строят таких ужасных домов, не ставят уродливые памятники. В Венеции может быть поставлен современный памятник только на время. Очень хорошая политика.
– Вы с современным искусством вообще в каких отношениях?
– Хожу в Мраморный дворец, в галереи. Я, честно говоря, собрал большую коллекцию современных художников. Но почему-то их произведения не получается повесить на стенку. Я больше люблю для своего интерьера использовать итальянскую или русскую гравюру конца XVIII – начала XIX века.
– Что еще собираете?
– Собираю вещи, в которых есть душа. У меня есть старые английские подтяжки, в которых я не пойду на работу, зонтик я купил и отдал, чтобы обтянули, – тоже с должным занудством: надо было искать ателье. Но результат всегда радует.
– А что делаете с подтяжками?
– Они висят на шкафу, и я на них смотрю. Я в основном вещи для шкафа и покупаю, пользуюсь только посудой и стеклом. Я люблю накрывать столы в разных стилях, допустим, стол Голландии середины XVIII века. Или чей-нибудь известный натюрморт: нарезать лимон, чтобы он так же свисал, набросать разломанных грецких орехов, перелить вино в бутылку XVIII века, ну и потом сидеть при свечах. Такое желание путешествовать в прошлое, потому что прошлое было отрезано от нас, и я это понял, когда попал в Париж и Амстердам. Там – те же ступени продавленные, те же ручки, за которые брались люди, которых давно уже нет.
– Ваш ресторан «Ресторан» в Петербурге – это голландский сюжет?
– Я просто зашел как-то, и один зал был оштукатурен. Я сказал: ну и все, давайте остановимся. Во-первых, сэкономим кучу краски, а во-вторых, и так красиво. Они нашли в себе мужество остановиться. Голландия тут ни при чем. В Голландии я попал в дома, где люди жили, ничего не меняя в некоторых комнатах по 400 лет. Самое поразительное было видеть эти вещи на картинах Рембрандта и Хальса. Под портретом какого-то человека лежали его манжеты, и это было удивительно. Тогда и появилось желание воспроизвести эту сказку. Потому что любая декорация – все равно сказка.
– Сказка для вас или для вашего гостя?
– Все это делается без оглядки на зрителя. Я бы сказал, что я играю всерьез. Если бы я жил на необитаемом острове – выдрючивался бы абсолютно так же.
– А как же конфликты с заказчиками? Вы ведь еще пока не превратились в такой бренд, что как скажете, так и надо делать – без разговоров?
– Я стараюсь быть злым. В силу природной доброты иногда даю поблажки.
– Например?
– Больших компромиссов я никогда не допускал, но одни интерьеры получаются более эстетскими, другие менее.
– Недавно сходил в ресторан «За сценой» в Мариинке. Он, как вы и говорили, действительно не получился. А что там не сделали из того, что вы хотели?
– Многое. Средства были так ничтожны, что очень многого не сделал.
– Мне понравился только смешной предбанник перед туалетом.
– Так ведь весь интерьер – как злая шутка.
– А вот тряпочки и лампочки – не работает.
– Раздражает?
– Светит неизбежно в глаз одному из сидящих за столом.
– Люди не чувствуют, что светом нужно руководить, потому что там свет – сценический. И когда перегорели правильные лампочки, вставляли неправильные. Когда я там все выстраивал, было нормально. Есть секрет присутствия, и если я отпускаю место и оно начинает жить своей жизнью – не всегда получается. В ресторане «За сценой» все построено на сценарной игре и действии, там нужно присутствие режиссера, который будет за всем следить, и я его пока там не вижу. Думаю, он закроется.
– Мне кажется, водить туристов в «ресторан Гергиева» можно десятилетиями.
– Гергиев сейчас переделывает свой кабинет, с дизайном которого не согласен. Я же не вырываю у него дирижерскую палочку!
– Вы делали кабинет в Мариинке?
– В ресторане есть его комната. Мне кажется, что если вы пришли к дантисту, нужно открыть рот и довериться профессионалу.
– А вы отказываетесь от заказов?
– Сейчас отказываюсь от 90 процентов. Не люблю работать.
– А что вы любите делать?
– Я люблю рефлексировать лежа на диване.
– То есть пресловутая ванна, когда у вас дома закончится ремонт…
– Буду лежать в ней безвылазно. Останется только нанять слуг, которые будут приносить еду и сухие полотенца.