Сапрыкин про 12 апреля Космос как скорбное бесчувствие

Я знал их всех по именам. Юрий Романенко, Александр Иванченков, Владимир Коваленок, Валерий Рюмин, Виктор Савиных, Владимир Джанибеков, Георгий Гречко. Были еще представители братских стран с именами, как из сериалов про войну: Зигмунд Йен, Мирослав Гермашевский, Берталан Фаркаш. Монгола звали Жугдердемидийн Гуррагча; я горжусь, что до сих пор могу написать это имя, не подглядывая в «Википедию». И еще усач-болгарин с незапоминающимся именем — Георгий Иванов, только через много лет выяснилось, что неприметную фамилию ему дали в силу неблагозвучия настоящей: на самом деле болгарина звали Какалов. Лучше всех выглядел Жан-Лу Кретьен — статный, породистый, с благородной проседью, сразу было видно, что Делон и Бельмондо — не чужие ему люди. Я собирал марки с их портретами; единственный раз в жизни я решился послать письмо Деду Морозу, когда увидел в магазине «Союзпечать» альбом с готовой небольшой коллекцией (кажется, у него даже название специальное было — кляссер или что-то в этом роде), и Дед, конечно же, не подвел. Я помнил номера кораблей, следил за сеансами связи с ЦУПом, переживал, если у транспортного корабля «Прогресс» случались проблемы со стыковочным узлом. У американцев дела шли хуже: сначала объявили, что на землю падает орбитальная станция «Скайлэб» — и я все переживал, как бы обломок не угодил к нам в песочницу; потом начали запускать космические челноки — красивые, но довольно бессмысленные: наши-то проводили на орбите по полгода, а эти взлетели — и сразу назад. В конце концов в небе над мысом Канаверал полыхнул «Челленджер» — но уже началась перестройка, и американцев было жалко не потому, что они дураки, и у них ничего не клеится, а потому, что они такие же, как мы.

Хотя не совсем такие же: наши катастрофы, казалось, остались в прошлом, в газетах с траурной рамкой, которые зачем-то держали в кладовке родители — почему-то гибель каких-нибудь Добровольского, Волкова и Пацаева, о существовании которых люди узнавали одновременно с известием об их смерти, воспринималась как личная драма, беда такого масштаба, что даже газету с сообщением о ней требовалось сохранить, чтобы потом показывать детям. Но это все было давно и почти не взаправду, нынешние наши космонавты были вечно живыми — олимпийские боги советской эпохи, невозмутимые и немногословные, бесстрастные и всемогущие, лишенные слабостей и запоминающихся черт. Только Гречко был веселый.

Потом над ними самими стали смеяться. В КВН спели на мотив «У самовара я и моя Маша» — «Муса Манаров на орбите пашет, а рядом с ним компьютер бортовой». Их еще приглашали на «Песню года» и в «Голубые огоньки», но на фоне кабацких хитов Вячеслава Добрынина или Александра Кальянова они выглядели все более неуместно. Вдруг откуда ни возьмись появился «Буран» — точная копия американских шаттлов, про которые десять лет рассказывали, что они непрактичные, неудобные и взрываются — слетал туда-обратно без экипажа и снова исчез. Отношение к космонавтам все больше определялось шевчуковской строкой — «Славим радость большого труда, непонятного смыслом своим»: ну вот что они там высиживают на орбите своей по полгода? Какую-то траву выращивают, бактерии размножают, изучают влияние невесомости на организм — а деньжищи-то какие уходят! Лучше б пенсионерам отдали. В 1992 году в журнале «Знамя» появилась повесть молодого писателя Виктора Пелевина «Омон Ра», из которой внятно и неопровержимо следовало, что вся история последних 30 лет, все небывалые достижения и сверхчеловеческие преодоления, все «Восходы» и «Салюты», весь мой альбом с марками — обман и морок, кровавый ритуал во славу несуществующих богов, путь из ниоткуда в никуда, где даже выход в открытый космос приводит в лучшем случае на лужайку в родном микрорайоне, откуда ты, вопреки показаниям приборов и официальным сводкам ТАСС, так и не смог никуда улететь.

Вопреки пелевинским прозрениям, фиксация на космосе не была исключительно советским феноменом — и расставание с великой космической мечтой не связано исключительно с перестроечными разоблачениями. Вся массовая культура планеты Земля вплоть до середины 80-х была зачарована выходом за пределы земного, и высказываться на эту тему приходилось отнюдь не только Пахмутовой и Добронравову: даже если оставить в стороне грандиозные фантастические саги вроде «Звездных войн» и «Стар-Трека» — были еще «Козерог-1», «Ангар-18» и «Луна-44», и группа Space, и группа Rockets, и целый выводок диско-звезд в облегающих серебристых костюмах, и бесконечный поток научной фантастики, в диапазоне от Лема и Брэдбери до какого-нибудь Гарри Гаррисона. Выход «Омона Ра» не только закрыл историю советского космо-культа, примерно в это же время космос исчезает как значимая тема во всем мировом масскульте. Время от времени появляются космические блокбастеры — вроде «Армагеддона» или «Аполлона-13»; возрождается мода на спейс-диско — в новой версии которого, впрочем, не осталось ничего космического; фантасты пописывают, любители фантастики почитывают — но все это уже не то.

В детстве я прочел множество книжек про будущее, из которых следовало, что будущее должно состоять в основном из межзвездных путешествий, и важнейшую роль в этом будущем будут играть роботы и жители иных планет. Я не помню ни одной книжки, где бы сообщалось, что через 20 лет у любого человека в кармане будет лежать маленькая коробочка, с помощью которой можно мгновенно связаться с любым другим человеком, а также заполучить любую музыку, книжку и кино, когда-либо изданные человечеством. Если бы мне нарисовали такую перспективу, и сказали, что ради этого нужно только и всего-то, расстаться с Коваленко, Иванченковым и перспективами полета на Марс — я бы не раздумывая согласился. И я оказался не одинок: на такой размен согласилось более-менее все человечество.

Космос, вопреки Пелевину, не был продуктом тайного советского культа — скорее побочным эффектом холодной войны. Как это ни грустно, Коваленко и Иванченков покоряли межпланетное пространство не из одной только любви к приключениям — а ради того, чтобы ловчее сбросить на головы противникам атомную бомбу. Но финансирование из оборонного бюджета, помимо прочего, поддерживало огромную всечеловеческую мечту — движение навстречу неизвестному, в глубины Вселенной, к Абсолютному Иному — к тому, чего в нашем слишком человеческом мире вообще не может быть. Разрушение Берлинской стены не только отменило расходы на военный космос, но и в каком-то смысле сняло с повестки дня всю космическую экспансию, необходимость в движении дальше и выше. Человечество замкнулось на себе, начало совершенствовать способы общения друг с другом, научилось ценить стабильность и предсказуемость и погрузилось в Вечное Сейчас. Космос — это всегда что-то новое; фейсбук — всегда тот же самый, что был вчера.

Изменение отношения к космосу заметно даже в предметном поле журнала «Афиша». Вот уж, казалось бы, 50-летие полета Гагарина, самого веского за весь двадцатый век повода для национальной гордости, даже более безусловного, чем День Победы. И что же? Ни одной значимой выставки, ни единой кинопремьеры, не нашлось, кажется, даже промоутера, который озаглавил бы свою вечеринку «Гагарин-пати». В павильоне «Космос» на ВДНХ продаются семена. Предрекаемый обозревателем «Афиши» Львом Данилкиным бум книг о космосе обернулся, кажется, ничем: единственное заметное издание — жезээловский том авторства самого Данилкина, за который, по справедливости, небесная канцелярия должна выписать Льву льготный талон на спецобслуживание. Страна приблизилась к великой дате — и предпочла ее не заметить.

И все это понятно и объяснимо — ну летают и летают, пятьдесят лет уже летают, толку от этого чуть, есть масса дел поважнее и поинтереснее. Но все равно — такое ощущение, будто в самый канун Нового года вдруг выключили елку и отправили в душную комнату спать.