Перемены в Большом Сергей Филин о будущем главной сцены страны

— Вы сейчас официально где — еще там или уже тут?

— Я художественный руководитель балета Большого театра. С кабинетом и телефоном. Все произошло действительно очень быстро. Мне позвонили, я встретился с генеральным директором Большого Анатолием Иксановым, взял время подумать. Но если в случае с Театром Станиславского я мог подумать около трех месяцев, то здесь пришлось дать ответ через три дня. И я ответил «да». Чему, на самом деле, очень рад.

— Что, вас Театр Станиславского легко отпустил? Как труппа приняла ваш уход?

— Это было тяжело. Я работал честно, с полной отдачей — я ведь не планировал их покидать. Труппа, конечно, понятие растяжимое. Кому-то в труппе абсолютно все равно, кто там ими руководит. Но тем людям, которые ощущали себя командой, коллективом, им мой уход был неприятен — они его не ожидали. Как, впрочем, и я сам. Конечно, чисто по-человечески — я всегда с ними, но официальные отношения прекращены.

— Вы были солистом Большого и видели все изнутри. Вам не страшно возвращаться?

— Я не понимаю, что такое страх и зачем он. Если я чего-то боюсь, то я этого просто не делаю. Театра бояться нельзя. В нем надо работать.

—  История ухода прошлого руководителя Геннадия Янина, со всей этой рассылкой порнографических фотографий, по-моему, как раз говорит, что Большой — место небезопасное.

— Как человек, который привык вставать рано, я был одним из первых, кто получил то злополучное письмо. И поскольку отправителем значился сам Янин, то я решил, что это какая-то шутка и читать не стал — это явно могло подождать. А когда увидел днем, то меня охватил вовсе не страх, а чувство пустоты, ощущение того, что границы понятия «человек» сильно подвинулись, если не стерлись совсем. Люди, которые это устроили, живут в какой-то совсем искривленной вселенной. Представьте, они ведь изничтожали Янина, чтобы взамен протолкнуть что-то свое, да? И мне прямо страшно было воображать, что такие люди могут построить взамен со своими искривленными, искалеченными, бесчеловечными понятиями. Еще, конечно, мне было жаль, что закон нас не защищает от подобного. И как всякий нормальный человек я попытался представить, что чувствовал бы, окажись на его месте.

— И что?

— Когда ты на такой высокой позиции, нельзя расслабляться. Надо активно себя защищать! Я считаю, надо было немедленно созвать собрание труппы. Немедленно дать пресс-конференцию. Подобные ситуации нельзя пускать на самотек.

— В «Стасе» у вас были более или менее развязаны руки — ясно, что этого не будет в Большом...

— Ну, прежде всего, развязанные руки — это какая-то неряшливость. Мы же в балете. Развязанность обречена на провал. В Театре Станиславского удалось сплотить команду, которая видела цель и к ней шла. Вот почему удалось этой цели достичь. В любом театре важно понимать, что за люди вокруг тебя, и максимально их задействовать. Разговаривать с ними, объяснять. Это огромная, тяжелая работа. Изо дня в день, спокойно и по существу отвечая на все «почему». Первые два года были самыми тяжелыми. Чувствовалось напряжение, борьба извне. Но артисты поверили в себя, и это главное, что мне удалось в Театре Станиславского. Первое время мы с ними садились на полу в моем кабинете, смотрели записи балетов, которые хотелось бы поставить у себя, и артисты поворачивались ко мне и говорили: «Сергей Юрьевич, вы хоть сами-то верите в то, что говорите?» И я отвечал: «Я верю, что вы будете лучше, чем эти на экране». Есть еще такой момент. Всегда есть люди, которые скажут: я работаю в этом театре двадцать пять лет, а я пятьдесят, и все было хорошо, все работало, а ты тут пришел два месяца назад и говоришь, что это не так... Они втихую начинают саботировать, не со зла, а потому что искренне уверены: ничего трогать не надо. Но я и это уже проходил. Опять-таки: объяснять, разговаривать, отвечать на все «почему». Никого нельзя заставить, но людей можно убедить.

— А в Большом сейчас есть конфликт внутри труппы?

— Нет, я этого не заметил. Но и особого единства в труппе тоже нет. Единства, которое дают только общие цели, понимание общего момента.

— У меня было ощущение, что Театр Станиславского в Москве и Михайловский в Петербурге в какой-то момент устали «быть вторыми» — отсюда и большой качественный скачок. Грубо говоря, Большому и Мариинке то ли лень, то ли гордость мешает прыгать. Главная сцена страны и все такое. Вы это почувствовали?

— Но Большой — это главная сцена страны по-прежнему. Все, что происходит в Большом, так или иначе влияет на всех — как большая река влияет на всю экосистему. При этом я не верю в идею соперничества. Что значит — устал быть кем-то? Не понимаю. Театр либо устал, либо работает. Если он работает, то присвоить ему порядковый номер уже не получится: театр подбирает свой репертуар, на который начинает ходить своя публика. И кстати, этим я тоже горжусь: в Театре Станиславского нам удалось создать свой репертуар, которой вызвал интеллектуальный интерес, наша публика стала жить параллельно с нами.

— Сколько у вас времени на это в Большом?

— Контракт со мной подписан на пять лет. Я сейчас пытаюсь составить программу на ближайшие три года. Четкую и совершенно реальную, с уже оговоренными датами и именами. А еще два — оставить для маневра, скорректировать курс по необходимости.

— Какой козырной туз у вас в рукаве?

— Что бы я ни ответил сейчас, это прозвучит фальшиво. Я ничего не планировал, ни о чем не мечтал, никаких козырей не припрятывал. Вернее сказать, у меня были идеи, но они были связаны с другим театром. Все произошло очень быстро и неожиданно. Что я понимаю уже сейчас, так это то, что хочу, чтобы Большой был действительно мировым театром. Это историческая сцена, которой нужна коллекция лучших исторических спектаклей и четкая система «воркшопов», где мы пробуем разное, без амбиций, а просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Чтобы другие артисты и хореографы ехали сюда не за большими деньгами, которые, да, у Большого есть, а потому что в Большом им интересно, потому что искусство — делается здесь. И чтобы зрители приходили не на бренд «Большой», а на репертуар и артистов Большого.