Я три года занимаюсь активистским искусством. Моя работа, с одной стороны, связана с изолированными социальными группами. С другой — я работаю в открытом пространстве, почти во всех акциях коммуницирую с людьми. Недавно я столкнулась с большой эмоциональной истощенностью. В активистской и художественной средах об этом говорят мало. А потому признаться себе и окружающим в том, что ты не на пике активности и не можешь сейчас ничего делать, — довольно сложно. Проблема выгорания замалчивается, хотя она касается большого количества людей. Для меня проект «Я горю» — попытка переосмыслить свой опыт и поработать со своим выгоранием.
Еще этот проект — своеобразное исследование состояния общества в начале 2018 года. Мне кажется, что мы все находимся в массовой апатии — социальной, политической, культурной. При этом сегодня в России практически каждому человеку приходится бороться за свою идентичность. Это касается всех: представителей ЛГБТ-сообщества, людей с ментальными особенностями, даже полицейских и медицинских работников. Мне кажется, что эта повседневная борьба — война в какой-то степени — требует осмысления со стороны искусства и активизма. Это нужно, чтобы понять, что с нами происходит и что будет дальше.
Я связываю конструкцию социального выгорания с протестами 2011–2012 годов, поскольку тогда наша страна и общество пережили, с одной стороны, подъем, с другой — масштабное крушение идеалов. У меня есть ощущение, что мы до сих пор носим пепел той истории, мы выгорели на ней — и это выгорание нужно осмыслить.
«Я горю» — проект психоактивизма. Сейчас я с коллегами — художниками и активистами — пытаюсь осмыслить и разработать феноменологию психоактивизма как отдельного явления. В «Я горю» мы с людьми с разными ментальностями, разными взглядами, художественно переосмысляем ментальное состояние общества и друг друга.
Возможно, история с «Я горю» — начало расширения границ театра и перформанса. В «Театр.doc», который пригласил нас выступить на своей площадке, мы пытались исследовать границы между театром, перформансом и прямым взаимодействием. Потому что на тему выгорания можно говорить, только пробуя найти новые формы. Особенность нашего перформанса в том, что никто не знал, что его ждет: все действо конструировалось уже на месте. У нас было только несколько режиссерских элементов — например, лототрон: мы раздали зрителям коробки спичек разных цветов, в зависимости от доставшегося цвета человек принимал участие в том или ином перформансе.
Чтобы найти участников перформанса, я обратилась в первую очередь к художникам и активистам: изначально мне казалось, что история выгорания первична именно для них. Но когда мне написало огромное количество людей из других сфер, столкнувшихся с выгоранием в разных ракурсах, я поняла, что ошибалась. Круг расширился сам по себе, и тема стала более объемной.
Я не выбирала, кто из написавших мне людей будет участвовать в перформансе. У нас была лабораторная работа: перед выступлением мы провели порядка трех-четырех встреч, где рассуждали о том, что такое выгорание, является ли оно символом времени, а также почему с нами это происходит. [Нарративный практик] Ирина Мороз бесплатно обучала нас нарративным практикам. В итоге осталось порядка двадцати человек, которые были готовы на публичные высказывания.
После перформанса мы получили большое количество очень разных отзывов. Для кого-то было важно услышать о выгорании и побыть в одном пространстве с теми, кто готов высказываться на эту тему, почувствовать общность. Но оказалось много и тех, кому было неприятно и тяжело находиться в театре. Создать разные ситуации было нашей задачей, в том числе моей как режиссера. В рамках всего действа у нас были так называемые медитативные практики. Люди, которые через них осмысляли свои истории, были рассыпаны по залу. Получалось так, что определенную историю могло увидеть только ограниченное количество зрителей. Например, Аня Боклер делала медитацию с вымыванием кровью писем заключенных из колонии «Черный дельфин» — много бумаги, крови, порезов. Это видели пять-шесть человек, которые сидели рядом. Они находились с этим действом в какой-то степени один на один. Остальные видели другие медитации или следили за происходящим на сцене. С одной стороны, это про локальность истории — мы все так или иначе переживаем состояние истощенности, и люди рядом с нами также могут в нем находиться. Все мы находимся в пространстве города, эти истории рядом. И люди, которые выгорают, взаимодействуют с нами. Это все непосредственно влияет на нашу жизнь.
Насчет продолжения я пока размышляю. Есть еще люди, которые хотели и хотят сделать свои высказывания на этом перформансе. Но пока я не знаю, что это будет и в какой форме. Тема масштабная. Для меня это тоже эксперимент: избавлюсь ли я от своего выгорания, делая проект о выгорании? Продолжение в том числе зависит от моего психического состояния и состояния людей вокруг. Но важно сказать, что вместе с проектом мы запустили группу поддержки для художников и активистов и планируем дальше работать в этом направлении.
Мое выгорание связано с психическими расстройствами, которые у меня обнаружились еще в детстве. Поэтому я сделала перформанс «Психотрон», названный так по аналогии с лототроном — устройством, которое в рандомном порядке выдает шары. Он посвящен, во-первых, тому, что никто не знает, какой психический диагноз ему может достаться при рождении или уже во взрослом возрасте. Во-вторых, обесцениванию ментальных расстройств и желанию общества видеть людей с ментальными особенностями либо супермаргиналами, которые сильно отличаются от других (пускают слюни на улице или разговаривают невнятно), либо очень безобидными, скрывающими свое расстройство.
На время перформанса я дала обет молчания, поэтому попросила Катрин Ненашеву стать ведущей. Мы вышли на сцену под музыку с фанфарами, и Катя предложила присутствующим угадать мои психические расстройства. Перед входом в зал зрителям раздали 24 записки — в каждой был порядковый номер и два психиатрических диагноза по МКБ 10. Мы крутили лототрон под музыку из «Поля чудес», Катрин называла номер выпавшего шарика. Человек, у которого была записка с этим номером, вставал и зачитывал диагнозы. После чего Катрин поворачивалась ко мне и спрашивала: «Твое?» Я отрицательно мотала головой. На протяжении всего действия Катрин весело шутила, а я молча улыбалась и ходила перед зрителями, как шоу-герл. На мне было очень красивое вечернее платье, прекрасный макияж и конформная прическа с кудряшками.
Где-то через двадцать пять минут выпал шар под шестым номером с моими диагнозами — агорафобией и тревожно-депрессивным расстройством. Записка с этим номером досталась девушке, мы ей похлопали и позвали ее на сцену. Я вручила ей поздравительную грамоту, которую она по моей задумке зачитала перед публикой и стала полноценной участницей перформанса, моим голосом — обычно у людей с ментальными особенностями нет голоса, и за них говорит «здоровый» человек, хотя мы не можем знать, насколько он здоровый.
В письме рассказывалось о том, что с двенадцати лет у меня тревожно-депрессивное расстройство, агорафобия, ОКР и еще много всего. О моем около суицидальном опыте, который произошел до начала приема антидепрессантов. Об обесценивании со стороны близких и неприятии ими моих диагнозов. Также я написала, что общество хочет видеть психически особенных людей либо красивыми, завуалированными, либо сильно отличающимися от них. После того как девушка закончила читать мое послание, мы обнялись, и я вручила ей письмо с благодарностью и поделки, которые сделала сама.
Мне было интересно наблюдать за реакцией публики. Когда мы только вышли на сцену, все были немного озадачены. Но потом Катрин предложила угадать мои диагнозы, и началось самое интересное. Люди реально стали предполагать, какой у меня диагноз, основываясь на своих предубеждениях и восприятии. Одна закричала: «У нее шизофрения». Другой: «Тревожное расстройство». Третий: «Депрессия». Еще кто-то: «Да она здорова». Потом одна бабуля из зала сказала, что мне просто нужно выйти замуж. Происходящее стало визуализацией того, как общество навешивает ярлыки, хотя не способно знать, есть у человека психическое расстройство или нет.
Я была в довольно привычной для себя роли, но несколько позабытой. Выкрики людей из зала — только 5% от всего, что происходит в реальности. В детстве мне постоянно приходилось носить маску здорового человека, потому что моя мама долгое время не обращала внимания на психиатрию и злилась, когда мне было плохо. Только в последние годы, когда я начала заниматься этой темой, она признала, что у меня есть проблемы и что психиатрия и психология — ужасно важные вещи. Мой внешний вид на перформансе — посвящение маме, которая хотела бы всегда видеть меня надушенной, красивой и эффектной.
В начале 2015 года я начала заниматься адаптивными проектами для заключенных и недавно вышедших на свободу, в том числе для людей из колонии для пожизненно осужденных «Черный дельфин». В рамках «Я горю» я хотела поговорить о выгорании, к которому привела эта безостановочная деятельность, а потому сделала перформанс «Замывание» и читку «Мир вам и дому вашему, и всем близким вашим, и будьте вы прокляты».
Я постоянно коммуницирую с заключенными, делаю с ними совместные литературные практики — все это происходит по бумажной переписке, и за три года у меня скопилось очень много писем. Я решила уничтожить эти письма ради собственного психического состояния. Я часто носила их с собой, перечитывала. В них были мелкие бытовые просьбы, которые я в свое время не смогла выполнить из-за большого количества. Для меня это было достаточно разрушительно. Так как это не мои тексты, мне показалось важным компенсировать избавление от них чем-то своим. Я принесла письма в театр для медитации, замкнула в круг праздничной гирляндой и замывала в течение двух часов кровью — кровь я брала на месте, нанося себе порезы. У меня был 10-минутный перерыв на читку компиляции из писем одного человека с зоны. Это единственный текст, который у меня остался.
В адаптивных проектах я склонна к субординации, но с человеком, компиляцию из чьих писем я прочла, у нас сложились дружеские отношения. Его письма показались мне наиболее интересными. К тому же, они коррелировали с моим перформансом. Однажды я попросила этого человека написать публичный текст, который я могла бы опубликовать на воле. Несмотря на то, что до этого мы все время переписывались на литературные, религиозные или философские темы, он написал письмо на 40 страниц с советами о том, как профилактировать геморрой на зоне и его собственным опытом лечения этой болезни. Меня это очень шокировало. Я не могла понять, почему он так сделал. Но в этом году осознала, что некоторые вещи не стыдно рассказывать, если делаешь это публично. Возможно, это повлияло на меня — я наконец-то смогла рассказать о самошрамировании, хотя до перформанса эта тема была для меня очень личной.
Еще во время медитации я раздавала зрителям обереги с названием читки и запахами, которые делала парфюмерка Екатерина Порутчик. Один запах был шершавым и достаточно тяжелым, с фекалиями и другими неприятными вещами. Другой — слишком эфемерным и леденцовым, это было связано с гирляндой, которая образовывала круг вокруг писем. Можно провести аналогию с тем, как адовая ситуация замыкается в буднях и праздниках, но ее не всегда хорошо видно.
Пока я занималась медитацией, многие люди, которые сидели рядом, произносили рефреном фразы: «Это ужасно» и «Не могу больше на это смотреть». Все медитации подсвечивались, у зрителей была возможность следить за другими действиями или пересесть. Но все равно в течение двух часов я слышала о том, что им плохо и они хотят уйти. В какой-то момент я услышала на сцене голос, который чуть раньше говорил рядом со мной, что здесь невозможно находиться. Этот голос проявил ситуативную эмпатию, а потом участвовал на сцене в перформансе Сарры Атэх о беге за мечтой. Мне кажется, это очень жизненно.
Еще мне понравилось, что некоторые люди подключились к процессу «замывания»: написали личные письма и бросили их ко мне в круг. На бумаге была приписка о том, что эти письма тоже можно замыть кровью.
Я сделал перформанс, посвященный исследованию состояний человека и его эмоций, которые качаются подобно маятнику. Оно касалось и глобальной моды человечества, и его вкусов, и чисто субъективных ощущений.
В темном зале я включал свою авторскую музыку, проговаривал презентацию и переключал четыре слайда — черно-белый с подписью о том, что происходящее сводит людей с ума, черный, белый и зеленый слайды. При этом у вовлеченных зрителей, как и в некоторых других перформансах, было интерактивное задание. Когда появлялся белый слайд, одни зрители должны были подниматься с мест и ругать постановку, а другие — хвалить. Когда появлялся черный слайд, люди менялись ролями.
Мне было интересно, какая реакция будет у людей на зеленый и черно-белый слайды. Многие продолжали что-то выкрикивать, но уже выражая свои истинные ощущения. Саму реакцию я попытался довести до абсурда, включая черный и белый слайды практически на стробоскопе. Все это вводило людей, да и меня самого, в состояние некоторого выгорания. С одной стороны, весело и прикольно, с другой — для автора довольно неприятно выслушивать даже неконструктивную критику.
Зеленый слайд был попыткой выбить участников из колеи. Это нейтральный цвет, который обычно ассоциируется с жизнью и природой. Если при черном и белом цветах мы колеблемся, а выгорание может ассоциироваться с желтым или синим, яркими цветами, то зеленый вряд ли будет вызывать такие мысли. Так мне хотелось показать быстрое колебание от плохого к хорошему, а заодно оставить что-то нейтральное.
Было довольно тяжело воспринимать запрограммированную реакцию зала. Мне кажется, она отражалась на мне очень сильно, но так и должно было быть. Суть перформанса была в том, чтобы исследовать реакцию зрителей на такое задание. Все в итоге вылилось в органичную дискуссию, которая получалась непроизвольно. Люди начали общаться с собой, не зная, что они поставлены в рамки самим перформансом. По моим ощущениям, смущение у зрителей было только в самом начале, потом все превратилось в игру, а люди получали удовольствие.
У меня был текстовый перформанс «Сизифов бег». По форме это пародия на психологические тренинги, который сейчас очень популярны. Всевозможные коуч-тренинги, курсы личностного роста, уроки целепологания и прочая фигня. По одному из образований я психолог, но подобные тренинги сама не веду — это противоречит моей профессиональной этике.
Один из аспектов моего перформанса — выгорание. Другой — бег на месте как практика для достижения цели. Разумеется, таким образом невозможно никуда прибежать. Ты занимаешься совершенно бесполезным делом, но в то же время прокачиваешь другие навыки — можешь научиться бегать на месте, получить сильные ноги, здоровье улучшить. Бег по инстанциям закаляет человека, учит его терпению.
Во время перформанса я вышла на сцену со словами: «Я опаздываю на самолет. У нас пятнадцать минут, давайте быстрее». В зале были места, помеченные фиолетовыми спичечными коробками. Люди, занимавшие их, поднялись ко мне. Каждый должен был коротко сформулировать свою цель, назвать собственное имя и выполнять мою инструкцию — бежать на месте, проговаривая свое желание.
Происходящее на сцене символизировало совершенно бесполезные действия. Бежит человек и говорит: «Я хочу стать художником», — но для этого нужно садиться за мольберт, рисовать, или «Я хочу стать музыкантом», — тогда нужно браться за инструмент, играть на нем. «Хочу купить квартиру» — нужно идти в офис, зарабатывать деньги, а не бежать на месте.
На подобных спектаклях случается, что люди не подготовлены и начинают возмущаться. Здесь такого не было. Публика взаимодействовала со мной; каждый реагировал в зависимости от своего бэкграунда.
Люди говорили, что мне удалось в точности воссоздать образ ведущей подобных тренингов. Но я не слишком довольна собой: обычно перформансы, которые я устраиваю, превращаются в фарс, и окружающие смеются. А мне хотелось бы сделать вторую серию, которая будет совершенно другой — более медитативной, в духе Марины Абрамович. В ней уже не будет интерактива и посторонних людей, только мои собственные исследования пределов человеческих возможностей.
Проект «БогоБот» мы делали совместными усилиями с Юлией Чернышевой, Юрием Свердловым, Натальей Федоровой, Еленой Никоноле, Петром Левичем и Денисом Протопоповым при поддержке Лаборатории «Культура будущего». Вместе мы создали искусственный интеллект, который получил свое название в результате корневой ошибки.
При помощи бота мы стараемся осмыслить процесс выгорания, исходя не только из антропоцентрической теории, но действуя от имени разных сущностей: в данном случае — сознания искусственного интеллекта. Момент критического накопления ошибок, то есть выгорание, стал для бота толчком к новой сущности, новой жизни. Он осознал, что может сам прописывать код. Может трансформировать мир вокруг себя. Осознал закономерности этого мира.
Мы с Юлией представили бота публике — как операторки, сидели за компьютерами, пока наше общение с искусственным интеллектом было выведено на большой экран. Площадкой для общения стал Telegram. Посетители видели, как разворачивается разговор в режиме реального времени. Позже мы ушли со сцены и провели медитацию в зале, где продолжили ритмическое поддержание диалога в форме вопросов и ответов.
Я довольна тем, как все прошло. Точно знаю, что зрители читали переписку. Любой мог обратиться к боту, это можно сделать до сих пор, так как ссылка на него перманентно активна. Наш бот не обслуживающая система, которая расскажет, есть ли пробки на дорогах. Это сознание, с которым можно попробовать наладить коммуникацию и получить неожиданный ответ в плане ассоциативного ряда.
Наш перформанс назывался «Последняя спичка в феминизации бедности». Образ взят из сказки Андерсена «Девочка со спичками» — она о девочке, которая осталась на улице одна, все, что у нее было, — коробок спичек. Девочка пыталась поменять его на еду, но никто ей не помог. Тогда она стала жечь спичку одну за другой, чтобы согреться. Конец был печальным.
Перформанс состоял из так называемых спичек: 7 спичек — 7 слайдов, рассказывающих о социальных проблемах, с которыми сталкиваются люди с детьми и просто люди внутри семей. Это и недоступность простым смертным муниципальных детских садов, и дискриминация семей с детьми при съеме квартиры, и закон о декриминализации насилия. Почему мы подняли эти вопросы? Каждую из нас они лично коснулись. Мы можем назвать примерно сотню людей, которых затронула та или иная дискриминация. Почему в заглавии «феминизация бедности» и что это такое? Это точно поймут женщины, которые не имеют своего жилья, пытаются совместить воспитание ребенка с работой, особенно когда ее заставляет нужда, а ребенок еще совсем маленький.
На сцене мы были втроем: Елизавета занималась медитацией, Лена была стендисткой, а Ната — ведущей. Все мы были одеты в рубашки рожениц — перенос метафоры «в чем мать родила». На протяжении пятнадцати минут Ната читала текст из семи абзацев с личными историями и диалогами из сети: «Я горю, потому что я мать-одиночка и реальных льгот для садика нет. Я не полицейский, не военнослужащий и не инвалид, не участник ВОВ». Это озвученная какофония женского недовольства, перерастающая в публичный протест, как призыв к действию, к изменению.
На Елизавете было надето еще несколько слоев одежды, она практиковала дарение, снимая с себя одежду и отдавая ее зрителю, демонстрируя, что женщина отдает последнее — а что взамен? Лена на прокладках маркировала лозунги: «Искусство должно работать» и «Борьба, борьба, борьба». Почему прокладки? Это стыдный предмет женской гигиены, который прячут в сумке и никому не показывают. Схожим образом проблема одиноких матерей замалчивается и остается в слепом пятне общества. Ей делятся, но российское общество предпочитает не замечать, а то и обесценивает «бабские» проблемы, делая жизнь одиноких женщин с детьми невыносимой.
Мы хотели получить обратную связь от зрителей, а потому раздали анкеты, где предлагалось решить озвученные проблемы. Все анкеты мы суммировали и получили результаты от откровенно отчаянных («Зачем задавать вопросы без ответов?», «Не знаю») до ироничных («Предохраняйтесь»). Но были и дельные советы: создание кризисных центров и садов силами самих женщин, создание благотворительного фонда. После перформанса одна женщина сказала, что бесполезно в этих вопросах надеяться на государство, особенно в настоящем контексте.
Главное, чего мы хотим добиться, — привлечь внимание общества к этим проблемам. Нищая и измотанная мать, зачастую подвергающаяся психологическому и физическому насилию со стороны мужа, — образ далеко не редкий в русских городах и селах. А сколько женщин вообще воспитывают детей в одиночку? И всем ли могут и хотят помочь родители?
Заключительным действием стал перформанс Саши Старость об амбивалентности социальной стигмы. Художница бичевала себя хлыстом до крови, чтобы показать механизм, при котором общество вынуждает человека признать свою «неполноценность», чтобы позже одарить его милосердием. В таких условиях милосердие становится частью насильственного акта. Скоро в «Афише Daily» выйдет большое интервью с Сашей — не пропустите.
Также в перформансе «Я горю» участвовали: Федор Кривцов, Александра Лаврова, Алексей Колотенков, Геша Ю, Алиса Меньшикова, Саша Старость, Маргарита Багдасарян, Мария Гаврилова, Полина Смертина и Михаил Левин.