Переводчица
Пьер Паоло Пазолини родился в Болонье, но детство и юность провел в маленьких городках Фриули, переезжая с матерью и братом, который во время фашистского режима был убит красными партизанами. Эта потеря томила Пазолини всю жизнь и оказала большое влияние на его взросление и формирование.
Пазолини начал писать стихи в 17 лет. Первую книжку, состоящую из 13 произведений, — «Поэзию Казарсы» — написал на устном маргинальном языке родного Фриули. Был высоко оценен проницательным и авторитетным критиком Джанфранко Контини. С 1950 года Пазолини жил в Риме, посвятив себя кинематографу. Его кинематографические трактовки античных мифов, смелое творческое соединение идей марксизма с учением Христа, открытый разговор о сексуальности эпатировали публику, и тем не менее он стал многократным призером Каннского, Венецианского и Берлинского фестивалей. В 1957 году за сборник «Пепел Грамши» он был удостоен премии Виареджо. Стихи Пазолини входят в школьную программу в Италии.
Представленные здесь стихотворения являются частью поэтического собрания «Из дневников» (1945–1947).
1
Мокрый сверчок поет во Фриули.
Песней своей так безжалостно теребит
Мою память, открывая в ней прошлого пустые проемы,
Там последний знак жизни тает дымком потухшей хлопушки,
Эхом блуждает стон, разбиваясь о стены скал тугоухих.
Позвать ли кого? Есть еще время?
Иль я уже и говорить разучился?..
Взгляды близких погасли,
Над столетием тень нависла, как туча…
Мальчик, домой возвращаясь,
Насвистывает, травинкой играя сорной,
Но уже в волосах седина,
И мрак наползает,
Обесцветив лик безбородый.
И лампада уже зажжена —
Древнейшая дань нашим мертвым.
2
Волосы в беспорядке падают на глаза,
Свет маленькой лампы ложится на стол,
На бумаги красным пятном.
Подросток, я ночами пылал, изможденный
Этим заревом алым, и было так странно
Слушать ветер и одиноких сверчков.
В комнатах беспечально родители спали
И за стенкою тонкой мой брат, раскинувшись. Тих и спокоен —
Где ты теперь? Красный свет не дает мне ответа,
Не проясняет прошлого дали.
В покинутом поле горько вздыхает одинокий сверчок,
И моя мать перед зеркалом
Проводит гребнем по волосам
Движением привычным и старым, как мир,
Погруженная в мысли о сыне, лишенном жизни.
3
Моя мать, почти девочка,
Склонившись, собирает горные примулы,
Деревянные мавры на башне Сачиле
Раскачивают колокола.
Звон их дрожит, воздух прозрачен,
Замер полуденный час…
Почему‑то рубашка вдруг стала мне тяжела.
Запах созревших полей, кричащая тишина
Атакуют меня, словно ласточек стая,
Тает облачко в небе Ливенцы…
Обессилев, ложусь на траву,
И кажется мне, что не стало меня,
Остался лишь трепет сердца.
4
Под глянцевым пространством неба
Я остаюсь один в безвестной дали,
В гремящей трескотне сверчков, в тумане
Высоких облаков, готовый к риску,
Но скованный бесчеловечным сводом
Ее границ, абсурдных и неясных…
Снова
Зажжен светильник страшный,
И мошка, в который раз я слышу,
Бьется в лампе, умирая,
На части рассекая безмолвие мое.
5
Отрок, затерянный в тихих домах,
Где история дышит влажной тенью античного лета
И горит тишина.
Из глубины, в этой юной судьбе, уже предрешенной,
Поднимается зов — плыть по гомеровским водам —
Только мечта…
Она выше столбов Геркулеса, что видны с востока.
Не был ли отрок тот первым?
Рванувшись с девственных гор в зеленые долы,
В играх своих спрятавший время…
Напевая под небом латинским,
В тишине небесного свода,
Пока лучезарная По несла свои воды,
А в другие моря — Рейн и Сена,
Сердце подростка горело верою в чудо:
Чудо — каждый листочек, любой уголок своего городка.
Он не знал еще этого времени, что покрывает
Безразличием все горизонты, один за другим,
И оставляет
Нас в наших судьбах, как в тюрьмах:
О своей невинности мы сожалеем
И остаемся в темнице судьбы навсегда одиноки,
Как Бергамо одинок среди гор
Или Мантуя в окружении водных затоков.
6
Луна, в покинутую комнату проникнув, своею патиной,
Как розовыми мхами, пространство нежилое покрывает,
Мое пустое незаправленное ложе, и драгоценный теплый полумрак
Вливается, как в вену, в хрупкий воздух.
Потом два голоса, возникнув, исчезают за вздохами и смехом,
В игре замысловатой темной ночи.
За изгородями, в саду, к стволу прильнув,
Должно быть, отроки восторгом наполняют
Ту бездну страшную, что вновь приоткрывает
Сладчайшая весна.
7
О, печальные паузы соловьиной трели,
Наполняет их ласточек резкий щебет!
Смотрю на свой образ на гниющем ложе
И на образ невинный,
Что меня обнимает. И только
Тоска по греху меня в напряжении держит.
А внутри, в мертвом доме
В Казарсе, улыбаешься мне ты, бесславная Совесть,
Застывшим взглядом маньяка,
В нем все о себе читаю. Здесь
Есть комната — склеп моих одиночеств,
Одиночеств тела и тепла, и знает
Зеркало с разных ракурсов все мои лица,
И кровать пустая, в ней не место фантазмам. Свет ложится
И твердеет на ней, он пустой и белый,
Как смеющийся в прошлом, а ныне застылый
Твой рот из гипса.
8
В привычной тишине полей белесых,
В молчании смертельном смертельных утр
Качаю колыбель уединения, как и всегда,
В том монотонном свете, (не грежу ль я?)
Как по холодной проволоке, ветер бежит
И зажигает золотом вдали
Высоких ясеней ланцетную листву,
И трогает мои ресницы солнце… Чего я жду?
Что в этой открытой глади, в пространстве,
К которому лицом повернут я,
Которое безбрежно, как пустыня,
И безнадежно, как немота? Все это —
Вне меня. Моя фантазия не дальше горизонта…
Кричит дитя, не грежу ль я? Крик или песня,
Крик в полях безмолвных:
«Я жив!» — кричит дитя.
9
Родник старинный Винкьяредо, чист голос твой,
И ясная вода, как будто лента, скользит и пролетает над полями,
Родившись у ног моих, между корнями,
С землею в вечном соприкосновении.
И даже вдалеке, я слышу, мелодия твоя не умолкает.
С мукой гляжу, как ты легко рождаешься в брожении
И равнодушно воду провожают высокие и тонкие деревья.
Мне нынче двадцать лет, я весь — и слух, и зрение,
Пытаюсь разбудить в себе веселье и свежесть ощутить и чистоту,
Мне чудятся в твоих струях и рощах
Небесных девушек живые голоса, античных игр азарт, бега
и гонки.
Ах, нет! Конечно же, не это скрывает безразличная вода,
И некому здесь прятаться в ветвях —
Между деревьями пространства пустота.
