Середина 1860-х годов. Поручик и кутила Григорий Колокольцев (Алексей Смирнов), повздорив с отцом-генералом (Андрей Смирнов) из-за того, что до смерти напоил слона шампанским, отбывает в действующую армию в Тульскую губернию. В поезде он знакомится с графом Львом Толстым — уже знаменитым писателем, атлетом и помещиком с эксцентричными идеями (заработать на японских свиньях! закупить аргентинское гуано! открыть свою школу!). Прибыв в роту, Колокольцев обнаруживает пьянство, муштру и произвол — полную, словом, противоположность курсу на модернизацию, который объявил министр Милютин. Особенное сочувствие у офицера вызывает штабной писарь и бастард Василий Шабунин (Филипп Гуревич), под страхом расправы помогающий начальству воровать на провианте. Однажды у последнего не выдерживают нервы, и в ответ на несправедливые обвинения он бьет по лицу капитана Яцевича (Лукаш Симлят). Теперь Шабунину грозит казнь: защищать его берется Толстой (у которого имя и тетушка-фрейлина у государя), а судить — робеющий отца Колокольцев.
Это не самый очевидный эпизод из довольно богатой на приключения биографии классика (интересно было бы посмотреть кино про его службу на Кавказе, опрощение, не говоря уже о разрыве с РПЦ и уходе из дома), но это и не фильм про то, как сочинялась «Война и мир». Точнее, не только про это: сделав писателя и его семью героями маргиналий, Смирнова и соавторы (биограф сразу двух Львов Толстых Павел Басинский и сценаристка Анна Пармас) перекодируют не менее значительный миф.
Первые полтора десятилетия царствования Александра II принято называть эпохой великих реформ: освобождение крестьян, появление земств, адвокатов и судов присяжных — беспрецедентная для России XIX века череда инноваций, которая сопровождалась полным общественным одобрением. Беспрецедентная и, по Смирновой, совершенно бесполезная: какие же из тупиц, пьяниц и солдафонов могут быть агенты преобразований.
Ну да, снова «народ не тот»: ты им про культуру и достоинство, а они вчетвером пинают беззащитного, поджигают баню, чтобы пощупать голых пейзанок, и морят голодом черных, по полтиннику за штуку, заморских поросят. На дистанции убедительнее звучат голоса максим-максимычей вроде прапорщика Стасюлевича: с этими надо построже, пусть лучше тянут носок, зубрят устав и колют штыками набитые сеном куклы.
Центральная коллизия «Истории» понятным образом рифмуется с новостной лентой: после шумной премьеры на «Кинотавре» (приз за лучший сценарий) картину поставили в правозащитный контекст; режиссер и сама выступила в поддержку Олега Сенцова и Кирилла Серебренникова. За «современное» в фильме отвечает не только острый сюжет: оператор Максим Осадчий продолжает работать в «постникербокеровской» традиции, снимая про уродов и людей откуда-то с уровня талии; за звук отвечает целый Баста.
А что Толстой? Харитонов дает сосредоточенного на себе невротика, у которого при этом за всех — от лошадей до неграмотных крестьянских детей — болит сердце, пока жена (Софью Андреевну в привычной манере играет Ирина Горбачева) не может найти себе места от скуки и ревности. Похоже, их брак агонизировал с самого начала: Толстой еще не прячет от жены дневник в сапоге, но спят они уже в разных комнатах. Страшно представить, что начнется в этом доме, когда детей, просителей и фанатов станет больше, а граф откажется от авторских прав, станет тачать сапоги и пойдет за плугом.
Главное, однако, превращение происходит с Колокольцевым. Это типичный герой зрелого Толстого — блестящий молодой человек, который начинает подозревать, что жизнь вообще не курорт (см. «Отец Сергий»). Он хочет изменить систему изнутри, расширить пространство свободы, доверять и просвещать, а потом пасует, примиряется, продается. Или, как говорят пожилые генералы с бакенбардами и золотыми погонами, взрослеет.
Ближе к концу прямолинейная, чтобы не сказать плакатная «История одного назначения» становится — и это в ней, пожалуй, самое ценное — фильмом о сдвиге, отрыве, распаде. Из 1866-го и близко не проглядывает никакой 1917-й, но риторика осажденной «полячишками» и другими врагами крепости, которая стоит из последних сил, активизируется и в эти вроде бы благополучные годы. Стилистически, на уровне прокурорских речей (в профиль артист, играющий государственного обвинителя, страшно похож на пропагандиста Мамонтова; кажется, так и задумано) и задушевных бесед с либеральствующими полковниками, пореформенная Россия так же отвратительна, как и Россия деспотичная. Бюстик Вольтера обязательно столкнет деревенских петух, а всякое общественно полезное начинание непременно увязнет в гуано.
Безнадежность «комильфотного», с салфеткой за воротником, бунта, неизменность каких-то базовых понятий местной жизни, власть хтони, — Смирнова не верит ни в закон (он плох и несправедлив), ни в монаршую милость (престол тут общается отписками), но сохраняет все-таки некоторую надежду на индивидуальный жест, неспокойную совесть и частное мужество. В этом смысле «История» похожа на позапрошлогоднего «Дуэлянта», действие которого разворачивается в то же примерно время, но в столице: на свете правды нет, царство небесное силою берется, никогда и ничего не просите — или, во всяком случае, не надейтесь на то, что ваши хлопоты смогут на что-то повлиять.
Это мир глухого, черно-белого отчаяния, вовсе лишенный полутонов — а может, только из градиента серого и состоящий. Те, кто умеет, напишут об этом великую прозу, как Толстой. Остальным — кого не пронять беспомощным чихом и чужой, в пропасть ухнувшей судьбой — лучше глядеть в телескоп.