«Мне говорили, что я «не формат»: интервью с актрисой Александрой Черкасовой-Служитель

Еще до съемок меня познакомили с одной из немногих женщин-телохранителей в России, которая работала с очень важными персонами, в том числе из правительства. Мне было важно понаблюдать за ее пластикой, жестами. Она не выглядела качком или женщиной-бодибилдером, она выглядела очень феминно.

— Ты чувствуешь, что тебя из‑за твоей внешности пытаются заключить в рамки каких‑то типажей?

— Со мной часто такое случалось раньше. Все время играла ведьм, каких‑то странных героинь, наркозависимых или психически нездоровых девчонок. Потому что у нас так: главная героиня может быть либо светленьким ангелом, либо темненькой фарфоровой куколкой, а тут ты, здрасьте.

Когда такое слышала, раньше много рыдала и расстраивалась.

В актерской и модельной профессии тебя постоянно жестко оценивают. На поступлении в театральные вузы преподаватели могут сказать: «Ну иди сюда, женщина с камнем во рту. У тебя тяжелая челюсть», «Ты понимаешь, что тебе нельзя ходить без каблуков, ты попой тормозишь асфальт?», «А почему ты в длинной юбке, у тебя что, ноги кривые?» Это считается нормой, и люди не заботятся о том, что они тебя обижают и ты можешь потом плакать в туалете, пытаться похудеть всеми возможными способами, зарабатывая гастрит.

Я наполовину латышка, и раньше была специфическая мелодика речи. Мне ее очень долго убирали во время обучения на сценической речи, с логопедом. Это все какие‑то основы еще советской школы, что актер должен быть универсальным. Понятно, что тебя должно быть слышно, что ты должен уметь говорить со сцены, но убирать твою индивидуальность — это бред. Ведь твои особенности — это то, что интересно зрителю.

— Что ты можешь посоветовать тем, кто только учится актерской профессии и подвергается таким жестким оценкам и давлению?

— Важно, чтобы была поддержка. В идеальном мире — чтобы педагоги-режиссеры молодых артистов не гребли под одну гребенку и под себя, а раскрывали юные актерские личности. И самое главное — это вера в себя, несмотря ни на что.

— Тебя задевают негативные комментарии и то, как хейтеры в интернете высказываются о твоей внешности?

— Конечно нет! Из‑за того, что мне всю жизнь говорили, что я не такая, выработался какой‑то здоровый пофигизм. Осенью вышел наш клип с Хаски [и Маслом Черного Тмина] «Убей меня», там в комментах бесконечно писали: «О, так это ж тот же транс, который у него снимался в другом клипе», «Да она как мужик», «Да посмотрите, у нее кадык» — и так далее. Я периодически выкладываю скриншоты таких комментариев себе в сториз, но часто себя торможу, потому что мама недавно завела инстаграм и ей обидно, когда про меня такое пишут. А у меня этот хейт только смех вызывает. Ну пишет мне кто‑то гадости, ну окей, хочешь так снять стресс, написав мне кучу дряни в директ, ну напиши.

Я думаю, для артиста очень важно сохранять самоиронию и учиться не принимать такое близко к сердцу. Ну кажется ему, что я мужик, что у меня кадык, мужская челюсть и усы, ну и ладно. Я, правда, думала, что их не видно, а он считает, что видно. Ну жаль! (Смеется.)

— Движение #MeToo и его аналоги поспособствовали началу общественной дискуссии об отношении к женщинам в киноиндустрии. Как ты к этому относишься, поддерживаешь ли движения за права женщин?

— Я, конечно же, поддерживаю. Я выросла в полной семье, и были годы, когда, например, работала только мама. Меня воспитывали не как принцессу, а с мыслью, что главное то, что у тебя внутри, а не твоя внешность.

Если говорить на тему проблемы харассмента в киноиндустрии, то я лично не сталкивалась с таким. Я считаю важным, что эта волна обсуждений не замыкается сама на себе, а растет и доходит до зрителя, до широкой аудитории.

Я помню, как много лет назад на театральных гастролях в США мы с нашими артистами встретились в баре с артистами местного театра, болтали, и мне рассказали историю о том, что два молодых актера — два главных героя, равнозначных, условно говоря, Ромео и Джульетта — могут работать на очень разных условиях: у Ромео — перелет бизнес-классом, люкс в отеле и суточные в три раза больше, а Джульетта — у нее эконом и все как у всех. Я слушаю это и говорю: «А как так?» — мне отвечают: «Ну он же парень». Я понимаю, если бы она была из массовки, а он знаменитый артист, но это артисты с одинаковой медийностью. Я говорю: «Ну это же как‑то нечестно, нет?» Помню, что многие мои коллеги тогда совершенно не поняли, в чем проблема.

Мне кажется, что все равно эта повестка пока недостаточно широко транслируется. Нам может казаться, что это из каждого утюга — sisterhood и girl power, — но девчонкам-школьницам откуда‑нибудь из маленьких городов в регионах РФ это не так доступно. Хочется как‑то донести, что не обязательно жить всю жизнь как твои родители в своем городе, что можно хотя бы попробовать переехать, поступить туда, куда самой хочется, хотя бы попробовать быть тем, кем хочется. Я сама бросила Первый мед ради ГИТИСа. Для моих родителей это был шок, я сделала это втихую, но я благодарна, что мне в итоге позволили, а ведь очень многим не позволяют, и это грустно.

— Ты можешь назвать себя феминисткой и как ты себя соотносишь с этим движением?

— Конечно, я могу себя назвать феминисткой, потому что с института я содержу себя, помогаю семье и зарабатываю любимой профессией. Я вправе выглядеть и жить как я хочу. Но если я разговариваю, например, с людьми старшего поколения, я не буду им орать про женские права, тряся их за одежду. У меня есть свое мнение и видение мира, но у меня нет желания его доказывать людям.

— Расскажи про вашу совместную работу с Павлом Прилучным?

— Мы с Пашей не были знакомы лично до съемок, хотя он учился на пару курсов старше меня в ГИТИСе. И смешно, что я его совсем не помню, хотя он уже был популярный и у меня было несколько однокурсниц, которые были в него влюблены. Помню его маму, с которой мы пересекались в столовой и болтали. Я пробовалась с многими артистами, и у меня не было такого отношения к Паше типа «Ах, Паша…». Во время съемок на улице восторженные женщины прорывались через охрану, чтобы с ним сфотографироваться. А если мы куда‑то в перерывах заезжали за кофе, то его сразу окружало много людей. Для меня это было неожиданно. До этого я даже до конца не осознавала, насколько он популярный. На съемках он много мне рассказывал про свою семью, про маму, про детей, все время болтал с ними по видео.

— Как ты относишься к ситуации о том, что бывшая жена Прилучного, актриса Агата Муцениеце, заявляла о пережитом домашнем насилии?

— Я не могу, мне кажется, никак комментировать эту ситуацию. Все это произошло уже после съемок нашего фильма. Я не психолог.

Мои друзья-политологи пытаются очень активно продвигать закон о домашнем насилии. Я считаю, что этот закон обязательно надо принять. Я знаю очень много историй домашнего насилия — даже про людей, про которых никогда не подумаешь.

Вопрос в том, как поднимать это повестку, чтобы достучаться до широкой аудитории. Я много путешествую по стране и вижу, что Москва и Петербург живут по отдельным законам. В России нужен не только закон против домашнего насилия, но и надо снимать какие‑то видеоролики, социальную рекламу, приглашать молодых ребят, талантливых режиссеров, сценаристов, чтобы это был простой, доступный каждому язык. Чтобы это не было вымученно.

— Но вот, например, ты была бы готова принять участие или сняться в проекте против домашнего насилия?

— Да, безусловно. Более того, моя первая главная роль была в фильме, который мы два года назад ездили представлять на фестиваль «Окно в Европу». Фильм назывался «Значит любит», и там я играла героиню, у которой начинаются ментальные расстройства, из‑за того что ее бьет парень. И потом мне знакомые говорили: «Ну это же все придумано, так не бывает». Нет, не придумано. И если вы разуете свои глаза, то увидите, что это происходит недалеко от вас, а прямо за соседней дверью. Мне кажется, надо, чтобы эта тема не вызывала отторжения у большинства людей. Найти какой‑то ключ и язык, чтобы люди услышали и поняли. Я понимаю, почему женщины боятся, почему не говорят, особенно в маленьких городах, где каждый знает друг друга с рождения до гробовой доски. Конечно, ты будешь молчать. Если у нас есть какие‑то рычаги сейчас попробовать повлиять на принятие этого закона, то надо это делать.