Многие фильмы Иоселиани рождают в зрителе желание, которое почему-то не пробуждается от более совершенных работ других авторов: хочется лично поблагодарить режиссера. Сегодня — еще и за то, что классик, ведущий сибаритски-богемный образ жизни на второй родине, в Париже (по меньшей мере создающий такое впечатление), в свои 82 года продолжает снимать кино. Моментально опознаваемое, элегантное, стильное, вызывающе старомодное. При этом старческой усталости в «Зимней песне» не чувствуется совсем. Нет и ощущения самоповтора. Вроде бы нам приоткрывается дверь в тот мир, который мы помним со времен «Фаворитов луны» или «Разбойников», — но маршрут на этот раз проложен иначе и совсем другим человеком. Пусть внешне Иоселиани, часто снимающийся в собственных фильмах (здесь тоже), почти не меняется.
Фильм настолько визуально выразителен, что вполне мог быть немым. Собственно, саундтрек не случайно напоминает ненавязчивое сопровождение тапера. Громкой и яркой музыки автор не переносит — одному из его героев даже удается познакомиться с симпатичной ему женщиной-скрипачкой, сойдясь с ней на нелюбви к Девятой симфонии Бетховена. Почему же в названии песня, отчего она зимняя? И зима-то — что грузинская, что парижская — на зиму в нашем представлении мало похожа… Разгадка элементарна. Всю жизнь обожавший другое время года, от раннего «Листопада» до поздних «Садов осенью», Иоселиани снимает не о зиме как сезоне, а о зиме как смерти.
На это прозрачно указывает уже первая сцена, почти никак сюжетно не связанная с последующими — сюжет тут вообще ослаблен донельзя, — но задающая интонацию. На дворе Великая французская революция. Чернь приветствует экзекуцию немолодого маркиза, который невозмутимо докуривает трубку перед эшафотом. Невольно ждешь какого-то поворота интриги, заевшего ножа гильотины или явления чудодейственного спасения — но все идет как по маслу, и вот палач вытаскивает из корзины голову казненного. Голова, кстати, явно бутафорская. За реализмом Иоселиани никогда не гонялся — а здесь еще и специально показывает, как эту голову изготавливают, нам на потеху.
Он по-самурайски принимает неизбежность конца, открывая в этом путь к свободе, — и откровенно потешается над смертью. Даже жутковатая грузинская сцена, в которой безвестные солдаты грабят, убивают и насилуют мирное население, а потом получают символическое отпущение грехов от угрюмого бородатого батюшки (под рясой тот густо татуирован), полна нежной иронии и меланхолии, за которой почти не ощущается горечи и ужаса. Дорогого стоит другой эпизод, парижский, когда свалившийся с тротуара нетрезвый клошар попадает под каток — и оказывается расплющенным, как в каком-нибудь «Томе и Джерри». Приятели, поохав, подхватывают тело и несут к его подъезду, стучатся туда. Открывается окошко, женщина предлагает… подсунуть покойного под дверь. Что они с облегчением и делают.
Двое главных героев — закадычные друзья, проводящие время за настольными играми, прогулками и немногословными философскими беседами, — вполне бодрые старики, давно переставшие бояться смерти. Соратники и единомышленники режиссера, не иначе. Один из них и сам едва не попадает под тот же каток (изумительно простой и емкий образ), но другой успевает в последнюю минуту подать ему руку.
Кто они такие — опустившиеся аристократы или бесприютные нищие? Разница в глазах Иоселиани ничтожна и окончательно скрадывается возрастом. Палаточный лагерь то ли цыган, то ли бомжей, то ли философов, не желающих принимать правила так называемой цивилизации, в фильме бульдозерами сносят полицейские. Но в подобном положении и владелец старинного замка, не имеющий денег на реставрацию. Его выселяют те же жандармы, и в минуту сеньор превращается в клошара. С другой стороны, бездомность — идеальная форма свободы. Единственная надежда ютящегося в древних развалинах семейства, корова, услышав о планах хозяев прирезать ее и съесть, бодро убегает в поля и леса, будто призывая глупых людей последовать ее примеру.
Но те безнадежны. Привязаны к своим ритуалам и церемониям — бессмысленным, как гадание по фекалиям в ночном горшке очередной знатной дамы, которому предается безымянный персонаж самого Иоселиани. И по-своему трогательны в этом упрямстве. Светский прием с участием той дамы и ее многочисленных кавалеров напоминает ключевую сцену из «Обретенного времени» Марселя Пруста (все-таки за долгие годы режиссер изрядно пропитался французским духом), где, сами того не замечая, герои бесконечного романа вдруг превращаются в увядающих стариков. Время непобедимо. Все, что ты можешь, — несмело заглядывать за странную дверь в каменной стене, за которой скрыт райский сад, и тихо надеяться, что когда-нибудь попадешь туда навсегда. Да еще любоваться девчонками на роликах, срывающими шляпы с прохожих и на бегу ворующими у них кошельки. Смерть против нас, но на нашей стороне старые знакомые — свобода, равенство, братство. Великая французская революция продолжается уже, слава богу, не как трагедия, а как фарс.