Зимнее чтение: Лев Данилкин советует 10 книг для отпуска

Без пяти минут 60-летний романист, музыкант и философ с навязанной ему газетами репутацией чокнутого алкоголика и исламофоба — однако для того образа жизни, который ему приписывают, выглядит Уэльбек вполне прилично, да и, судя по его текстам, к исламу он относится с сочувствием — пусть и ироническим.

Антиутопия ближней дальности. И смех и грех: в Европе, находящейся на грани гражданской войны, на выборах побеждают исламистски ориентированные правительства — и герой, подуставший от жизни и держащийся на плаву только за счет секса и литературы филолог-гюйсманист, оказывается в аллергенном мире, иммунитет к которому он не успел выработать.

Герой, интонация, образ мыслей автора, атмосфера — все то же самое, что на предыдущих станциях, «От расширения пространства борьбы» до «Карты и территории». Единственное отличие: по-тараканьи чуткий к приближению апокалипсиса протагонист «Покорности» осознает, что принцип «после меня хоть потоп» больше не работает; потоп, похоже, случится вот-вот — и шансы покинуть этот мир ненасильственным путем уменьшаются с пугающей скоростью.

«Я сам чувствовал, что с годами Ницше становится мне ближе, видимо, это неизбежно, когда возникают проблемы с сантехникой. И Элохим, возвышенный повелитель созвездий, стал мне гораздо интереснее своего бесцветного отпрыска. Иисус слишком любил людей, вот в чем проблема; и тот факт, что ради них он позволил распять себя на кресте, свидетельствует как минимум о недостатке вкуса, как сказала бы все та же старая сука».

Поэт, писатель, политик, портной, казанова, фельетонист «Известий», будущий Нобелевский лауреат, необязательно именно в этой последовательности.

Третья книга исполненных без гнева и пристрастия литературных портретов, посвященных уже умершим людям, с которыми был знаком — пусть даже заочно или шапочно — автор; в диапазоне от бывшей жены до «напоминающего эмблему французской фирмы автомобильных покрышек «Мишлен» депутата Митрофанова.

Лимонов не из тех, кто исследует трагедию смерти (слишком банально) или пытается по-шамански воскресить мертвых (и без них в мире есть чем заняться); глаза покойников — зеркала, в которых отражается рассказчик; особенно пристально он заглядывает в те, которые чем-то напоминают его собственные. Так, вспоминая о генерале Варенникове, Лимонов исследует магию, которую на него оказывали военные вообще — и признается, что и сам метил «стать большим военачальником, да вот пока не получилось, и, судя по моим годам, у меня уже совсем немного шансов на военные победы и подвиги. Как говорят, «не судилось».

«Годы маршировали в своем неумолимом темпе, то как солдатские хмурые роты, то бежали веселыми стайками девок в розовых трусах (эко я запустил, во метафора!)».

Испанцы (Каналес — сценарист, Гуарнидо — иллюстратор; работал на Marvel), за 13 лет выпустившие пять выпусков «Блэксэда»; каждый раз они завоевывали сначала французскую — и только потом прочую европейскую аудиторию.

Комиксный постмодернизм. Две реконструирующие атмосферу жанра нуар — и эпохи 1940–1950-х — истории про хэмфри-богартоподобного частного детектива Джона Блэксэда, расследующего разного рода убийства, от чистой уголовщины до преступлений на расовой почве. Доминирующие тона — черный, багровый, коричневый; много теней; много жестокости; много «восемнадцать плюс». Да, и вот еще: все персонажи ведут себя как люди и даже говорят друг другу «этот человек» — но на самом деле они коты, медведи, ящеры, тигры, белые медведи и так далее. Буквально коты, с усами.

Отсюда и щекочущая нервы и воображение двусмысленность — насколько сочувственно мы должны относиться к монологам кошака про «паутину мести и коррупции» и про «я был приговорен к этому миру, к этим каменным джунглям, где сильный пожирает слабого, а люди предпочитают вести себя словно звери. На карте жизни я выбрал самую темную извилистую дорогу»; или все же авторы издеваются? Судя по «честности» прорисовки — тут все всерьез: зоопарк, да — но ощущение, что угодил в роман Хэммета или Чандлера.

«Я из газеты «Что новенького?». А ты, приятель, на кого пашешь?» — «На «Хуже некуда». Cоветую прочесть мой последний шедевр, называется «Я тебе не приятель». От общения с этим типом мне стало дурно. Мы, кошки, отмечены проклятием тончайшего нюха, а это совсем некстати, когда на твоем пути попадается тип, страдающий аллергией на мыло и который вдобавок принимает тебя за репортеришку из желтой газеты».

Голландец с австралийским паспортом, обитающий в переоборудованном под жилье здании вокзала, прямо на платформе, на одной из железнодорожных станций в Шотландии. Единственное, что гарантирует фамилия автора на обложке, — отсутствие ощущения дежавю: поскольку принцип Фейбера — не копировать себя самого, вы вряд ли угадаете в авторе «Книги странных новых вещей» человека, написавшего «Багровый лепесток и белый», а в авторе «Огненного евангелия» — того, кто сочинил «Побудь в моей шкуре».

Озадачивающая — сатирическая? как посмотреть; но черный юмор там точно есть — антиутопия про обычного человека, который по заданию некоей американской миссионерской организации улетает на планету Оазис проповедовать Слово Божье — и все бы хорошо, только вот не факт, что эмбрионоподобные оазианцы видят в нем того, кем он сам себе кажется; Библию они называют «Книгой Странных Новых Вещей»; да и на Земле, судя по письмам от жены, происходит что-то неладное; «Теско» — и тот закрыли. Может, вообще не возвращаться? Что-то такое мог бы придумать, пожалуй, Филип Дик — в четыре руки с какой-нибудь Исабель Альенде.

Все же есть два признака, которые всегда проявляются в прозе Фейбера — и новый роман не исключение. Особая «фейберовская» меланхолия — раз; и секс — два; даже притом, что жена героя осталась на Земле, и поэтому его «сексуальная ипостась» вошла «в состояние гибернации». Зато на Оазисе есть коллега, женщина; и даже дождеприемная центрифуга называется там Большой Лифчик.

«Несколько прихожан, в основном старейшие члены прихода, ворчат, что, мол, делать нам нечего, как только нести Слово Божие «пришельцам». Их главный аргумент, что, дескать, Иисус умер только для людей. Более того, если придавить на этот счет миссис Шенкланд, то она уточнит, что Он умер ради белых англичан из среднего класса, проживающих в Центральных графствах! Джеф как пастор совсем неплох, но слишком озабочен «дублерством» и хочет популярности. Его проповеди искренни, но никогда не переходят границ, в отличие от твоих. Так что... ропот не смолкает. Почему не Китай? И здесь миллионы нуждающихся, дорогуша! Мерси, миссис Шенкси, вас забыли спросить».

Автор Петербургский философ-спецназовец, который год ведущий разведку боем на территории потустороннего («Прикладная метафизика», «Последний виток прогресса», «Онтология лжи», «Ужас реального»); писатель с оригинальным гальванизирующим стилем; прототип многих литературных героев; пожалуй, единственный человек в России, который, теоретически, мог бы выиграть у Пелевина в состязании по «прогону телег» экспромтом.

В двух словах Радикальная ревизия марксизма с учетом сегодняшних реалий. «Пролетариатом» может стать любой класс — тот, который в состоянии «уничтожить теперешнее состояние», бросить вызов смерти, поставить на место стремящийся утвердить власть мертвого над живым трудом капитал, преодолеть «отчуждение вообще» и удерживать в руках «переходящее знамя» истории.

Детали Cекацкий объясняет, почему сам термин «пролетариат» исключен из газетно-журнальной публицистики (где отлично прижились «симулякр» и «дискурс»), почему «классовая борьба» продолжается в мире, где нет фабричных гудков и красных бантов, и почему покорение космоса, создание ядерного оружия и очеловечивание слепоглухонемых являют собой прорывы пролетарской науки.

Цитата «Но стоит пролетариату одержать первые победы, как ситуация решительно меняется: вихри враждебные оседают, появляются разломы и происходит почкование. При этом, выражаясь в терминах Даниила Андреева, новый уицраор, живчик-зародыш, непременно должен сожрать сердце старого».

Влиятельный, работавший для The New York Times, The Wall Street Journal и The Washington Post журналист, писатель и полевой аналитик, предпочитающий один раз — даже с опасностью подорваться на мине или оказаться в плену — увидеть, чем делать выводы на основе чужих выкладок о том, что та или иная страна расположена, допустим, к югу от маккиндеровского Хартленда и в спайкменовском Римленде. Работал в Афганистане, Ираке, на Балканах, в Восточной Европе.

Коллекция политологических очерков о тревожащих американцев регионах — и манифест о «воскрешении» якобы устаревшей науки, объясняющий: а) что судьба народов и государств предопределена географией — ландшафтами, климатом и природными границами, которые им достались, — что бы ни думал об этом Томас Фридман со своей концепцией «Плоского мира»; б) каким образом умение читать физические карты может пригодиться тому, кто хотел бы углядеть «контуры политического будущего» той или иной страны. Если Турция контролирует истоки Евфрата, а Эфиопия — верхнее течение Нила, то когда-нибудь — щелкает пальцами Каплан — между турками и сирийцами и египтянами и эфиопами что-то произойдет.

Каплан убедительно предсказывает естественное восстановление Российской империи, объединение Корей и войну между йеменцами и саудитами; однако не стоит путать «Месть» с исчерпывающим очерком современной геополитики. Каплан пристально панорамирует Россию, Иран, Китай — но на карте Каплана есть и свои белые пятна: Антарктида, Зимбабве, Эквадор; может быть, эти места и страны не допустят к участию в «битве неизбежного»?

«Когда я несколько лет назад находился в районе границы Йемена и Саудовской Аравии, то видел там множество пикапов, набитых вооруженными молодыми людьми, преданными тому или иному шейху, в то время как присутствие йеменских правительственных сил было едва заметным. Количество огнестрельного оружия в пределах границ страны достигает 80 млн единиц — почти по 3 штуки на каждого йеменца. Никогда не забуду, что американский военный эксперт сказал мне в столице Йемена Сане: «В Йемене более 20 млн агрессивных, хорошо вооруженных людей с коммерческим чутьем, которые еще к тому же очень трудолюбивы по сравнению со своими соседями из Саудовской Аравии. У него есть будущее, и оно до чертиков пугает правительство Эр-Рияда».

Приметливый (кто еще додумался, что Италия — единственная страна в Средиземноморье, у которой нет своего характерного танца) англичанин с опытом пребывания в горячих точках — но тяготеющий к исследованию образа жизни мирных романоязычных народов; до жителей Апеннинского полуострова он проанатомировал обитателей Пиренейского.

Остроумный и компетентный очерк исторических предрассудков, политических идеологий, языковых нюансов и сексуальных предпочтений нации, которая, в силу особенностей географии, не доверяет порядку и последовательно предпочитает гибкость и неясность прямоте и однозначности.

Если не ответы на вопросы, то сами вопросы — почему они так странно себя ведут: упиваются нелепыми титулами, ходят зимой и по ночам в темных очках, подозревают в каждом немце концлагерного надзирателя, говорят друг другу такое, что в других странах привело бы к поножовщине, но очень редко дерутся, проводят дерзкие журналистские расследования, выявляющие в моче политиков свидетельства употребления кокаина, но не публикуют имена преступников. Почему?!

«Впрочем, было бы неверно считать, что furbizia является национальной чертой. Как еще в 1920-х годах заметил журналист и остряк Джузеппе Преццолини, furbo сосуществует с другой разновидностью итальянцев и паразитирует на них. Этот вид он окрестил fesso, что тоже никоим образом не комплимент. Это слово означает «идиот». Преццолини объяснял, что вы — fesso, «если покупаете железнодорожный билет за полную стоимость, не попадаете в театр бесплатно, если у вас нет дяди commendatore или друга жены, имеющего вес в судебной или образовательной системе; если вы и не масон, и не иезуит; сообщаете налоговой свой реальный заработок и держите слово, даже если вы при этом что-то теряете».

Британец из того поколения, которые застали холодную войну только в детстве — но Ле Карре успели прочесть всего. Иногда разрабатывает классические сюжеты — вроде дела «кембриджской пятерки», иногда сочиняет оригинальные: например, про попытки ЦРУ дестабилизировать Китай перед Пекинской олимпиадой, про баскский терроризм — или про деятельность спецслужб в условиях «арабской весны». Может, и не «наследник Ле Карре» — но ученик не из последних.

Завоевавший в 2013-м премию «Стальной кинжал» динамичный (с экскурсами в Египет, Тунис и Марокко) и по-своему элегантный роман, первый из будущей серии, про отставного шпиона, расследующего исчезновение с радаров другого шпиона — точнее, женщины, которая вот-вот станет директором MI6: возможно просто романтическое приключение, возможно похищение; или что-то третье.

В какой-то момент главный герой цитирует Э.-М.Форстера: «Если бы мне пришлось выбирать между изменой родине и предательством друга, я надеюсь, что у меня хватило бы мужества изменить родине». Современные шпионы, оказывается, одержимы литературой; во всяком случае, персонажам романа — даже совсем третьестепенным — свойственна поразительная начитанность: в «библиотеке» «Чужой страны» можно обнаружить роман Нагиба Махфуза, «Солнечную» Макьюена, стихи Шеймаса Хини.

«Тот факт, что Филиппа и Жаннин Мало похоронили дважды, подтвердил, что Амелия стала жертвой изощренной интриги DGSE. Имейлы, которые получал Кристоф («Фрэнки абсолютно не такой сентиментальный. Такое ощущение, что он вступил в секту или что-то в этом роде»), почти со стопроцентной вероятностью были написаны другим человеком. Том расплатился за номер в отеле и приготовился к возвращению в Лондон. Ему предстояла нелегкая задача — сообщить Амелии всю правду».

Освободившийся — чтобы сразу угодить в лист американских бестселлеров — из рабства литературный негр Джеймса Паттерсона. Сиквел собственно «Библиотеки» выйдет в январе 2016-го; есть, впрочем, роман, примыкающий к циклу: «Остров доктора Либриса» — про паренька, попадающего на остров с ожившими литературными персонажами.

Отчаянно бойкий и умеренно головоломный роман про квест, придуманный эксцентричным миллионером для 12-летних подростков. У героев есть 24 часа на то, чтобы выбраться из лабиринтообразной футуристичной библиотеки — используя знание детской классики, умение играть в настольные игры и раскалывать головоломки, а также искать подсказки. Морочит голову детям не только мистер Лимончелло, но и сам автор: здесь есть послесловие в пару строк о том, что в книге есть еще одна загадка — «слабо отыскать?».

Роальд Даль попадается в этой библиотеке чаще прочих писателей — и вряд ли случайно: роман напоминает о «Чарли и шоколадной фабрике», и сделавший миллиарды на изобретении и торговле настольными играми Луиджи Лимончелло, передвигающийся на красном автомобиле в виде гигантского башмака, — реинкарнация Вилли Вонки; хотя труба, конечно, там пониже.

«Рад сообщить вам о начале самой восхитительной и сногсшибательной игры всех времен и народов, которая называется «Побег из библиотеки мистера Лимончелло»! Вся библиотека станет игровым полем, а ваши дети — фишками. <…> Победителем будет объявлен тот, кто первым использует то, что найдет в библиотеке, для того, чтобы выбраться из нее. Дети <…> могут использовать ум, логику и смекалку для того, чтобы расшифровать подсказки и решить загадки, которые в конце концов приведут их к сверхсекретному запасному выходу из библиотеки. Заверяю вас, леди и джентльмены, — этот выход действительно существует».

Петербургский романист и комедиограф («Хозяйка истории», «Грачи улетели», «Франсуаза», «Полтора кролика», «Фигурные скобки») с идеальным слухом, юмором, чутьем на абсурд и представлением о своем предназначении; таких писателей сейчас в России — двое-трое.

Вторая (продолжение первой книги, 2008 года) коллекция остроумных сочинений о том, что памятники, особенно петербургские, неизбежно фантасмагоричные и гротескные, — «объекты, через которые человеческая История охотнее всего выражает свою так называемую иронию», и поэтому «стоит приглядеться», как памятники перемещаются, убивают, исчезают, становятся добычей вандалов — и жертвами жестокой иронии — переживая «свои» и «чужие» эпохи, превращаясь из сакральных мест в нелепые арт-объекты — и обратно.

Не просто эссе — но авантюрные похождения рассказчика, Носова С.А., в поисках удивительных открытий. Носов объясняет, почему на гигантском панно «Путь Ленина в Смольный» изображено что и кто угодно, кроме самого Ленина, обнаруживает — на «Горьковской» — парадокс суффиксального словообразования в прилагательном, обозначающем название станции, догадывается, что метро «Достоевская» и «Чернышевская» называются в честь Анны Григорьевны и Ольги Сократовны, и неопровержимо доказывает, что перекресток Садовой улиы и Московского проспекта есть самый литературный топос на планете — и именно поэтому «через 138 лет после ритуального поцелуя Раскольникова два вертикальных световых луча гиперболоидов Башни-светильника многозначительно пронзили петербургское небо».

«А сам памятник открыли к столетию со дня рождения А.С.Попова. <…> Попову ставят в заслугу, что он применил в своем аппарате проволочную антенну (уже изобретенную Теслой), — отлично! И с чем же Попов соединил проволоку? Конечно, с когерером! А его нет. Мне скажут: это не натуральный макет приемника, а обобщенный образ. Почему бы не пренебречь какой-то невыразительной трубкой, когда уже имеется всем понятный звонок? Но подождите: батареи, прижатые к тыльной стороне стенки, почти не видны, но о них не забыли, однако. На самом звонке вполне отчетливо обозначен банальный электромагнит. Даже пара держателей для когерера есть, а самого когерера между ними нет».