С «Кровью на снегу» получилась странная история — вы вроде как хотели издавать роман под псевдонимом, но в итоге вышел он все равно под вашим именем. Что случилось?
Я придумал (в романе «Похищение», пока не изданном на русском. — Прим. ред.) персонажа-писателя, Тома Йохансена, который становится жертвой похищения, и заодно придумал две книжки, которые он сочинил. Ну и решил: почему бы их не написать и не опубликовать под его именем? Идея была в том, чтобы продавать их как переиздания неких якобы культовых романов из 70‑х и посмотреть, что из этого выйдет. Увы, юристы моего издательства сказали, что этот номер не пройдет: мол, получается, что рекламная кампания будет обманывать потребителей. Пришлось использовать собственное имя.
К слову, о 70-х: кажется, что «Кровь на снегу» — это отчасти упражнение в стиле. Это куда более камерная книга, чем у вас обычно бывает; плюс этот сюжет с дислексией главного героя, который заведомо ограничивал ваши писательские возможности. Вы нарочно бросили себе творческий вызов?
Ну в первую очередь это история, которая ценна сама по себе — и которая сама по себе задает стиль. Но, конечно, оммаж криминальному чтиву тех времен тоже имелся в виду, да.
Вообще, есть ощущение, что все, что вы пишете за пределами эпоса про Харри Холе, — это такие разнообразные эксперименты с сюжетами и языком: «Сын» претендовал на библейские глубины, «Кровь на снегу» — своего рода психологическое исследование, ну и так далее. Это специально так?
Я же говорю: я всегда в этом смысле следую за сюжетом и пытаюсь понять, чего именно он требует. Но в то же время — да, конечно, меня влекут территории, на которых я еще не бывал. Мой личный девиз: «Разве это может быть так уж сложно?» Конечно, в нем есть доля наивности, и кое-какие неприятности мне такой подход доставил, но интересных приключений было все же гораздо больше.
В «Крови на снегу» особенно выпукло выведен вообще свойственный вам мотив: проблемы героя в конечном счете связаны с его детством, отношениями с родителями и так далее. Следует ли из этого, что вы сторонник теорий Фрейда? Или вам интересен психоанализ как сугубо писательская стратегия?
Я все-таки пишу художественную литературу, и моя работа — это не давать ответы, а задавать вопросы, рассказывая истории, которые пытаются показать, что происходит у людей в головах, и таким образом выстраивают некоторые смысловые связи. Психология — довольно молодая наука. Вполне возможно, что через сто лет теории Фрейда будут считаться реликтом дремучих времен, когда мы ничего не знали о человеке и тыкались куда ни попадя как слепые котята. Но сегодня это вполне общепринятый метод, который позволяет формулировать вопросы о том, что такое наследственность, в чем роль детского опыта и как определить ключевые развилки в человеческой жизни. И если все, что определяет наши решения, — это биология, химия и судьба, откуда взяться свободе воли? Не является ли идея моральной справедливости сама по себе следствием глубокого непонимания того, как устроен человек? Вот такие вещи меня и интересуют.
Причем они интересуют вас настолько глубоко, что вы буквально залезаете в душу к серийным убийцам и маньякам, очень убедительно реконструируя их образ мышления. Как это у вас получается? Вы проводите какие-то исследования, разговариваете с преступниками?
Анализ — важная часть писательской работы, но скорее в плане попытки понять, как вообще устроено иное, усвоить внеположную тебе логику. Как людям может нравиться музыка, которую ты ненавидишь? Почему они любят заниматься сексом не так, как ты? Писатель обязан становиться кем-то чужим себе — слышать, видеть и чувствовать как они.
Есть ощущение, что вся эта мода на скандинавские детективы, которая, кажется, помогла вам заработать глобальную репутацию и аудиторию, в последнее время сошла на нет. Вас это как-то затронуло?
Да нет, не сказал бы. Пожалуй, весь этот бум открыл для меня кое-какие двери — но как только ты смог в них войти, тебя уже видно, и дальше уже вопрос исключительно в том, что именно ты пишешь, а не в том, есть ли на это мода.
Ну хорошо, а какую-то ответственность как один из немногих норвежцев, который представляет культуру вашей страны в мире, вы чувствуете? Например, если судить по вашим книжкам, Осло довольно неуютное место: сплошная коррупция, наркотики и нераскрытые убийства.
Осло — это фон, на котором разворачиваются мои истории. Естественно, этот Осло — извращенная, мрачная версия реального; примерно та же история, как с Готэмом и Нью-Йорком, например. Жил бы я в Мадриде — писал бы так же про Мадрид. Я как-то не слышал, чтобы меня критиковали за некорректное изображение Норвегии; наверное, люди понимают, что это художественная литература, и Осло — это всего лишь географические обстоятельства для рассказа о людях и о выборе, который они совершают.
Я еще и потому спрашиваю, что вы ведь не зря Готэм упомянули: у вас очень киношные книжки, вы как будто сразу кадр в уме держите, когда пишете. Правда держите? Было бы логично, учитывая, как часто ваши романы превращают в фильмы.
Надеюсь, что все-таки нет. Во всяком случае, стараюсь этого не делать. Мне кажется, тут дело не в том, что я рассчитываю на адаптации, а в том, что для меня кино всегда было важным источником влияния. Я всегда так писал, сильно до того, как у меня стали покупать права.
Но вот сейчас вы впервые написали именно сценарий — да не про что-нибудь, а про то, как Россия оккупирует Норвегию. Причем я слышал, что придумали вы это аж в 2007-м, когда даже конфликт в Грузии еще не случился, не говоря уже о Крыме.
Начнем с того, что я все же не писал сценарий «Okkupert», я именно что автор идеи. А идея заключалась в том, чтобы перенести опыт наших родителей, которые прошли через Вторую мировую, на сегодняшний день: что происходит, если власть в твоей стране переходит к некой силе, многократно превосходящей тебя? Причем происходит все в достаточно спокойном режиме, так что можно выбирать: сопротивляться оккупантам, сотрудничать с ними или — как семьдесят лет назад сделали большинство норвежцев — просто сидеть тихо и продолжать жить как ни в чем не бывало.
Ну и все-таки — наверняка ведь, когда Россия присоединила Крым, вы сказали себе: «Бинго!»
Да не то чтобы. Вообще, то, что оккупантом выступает именно Россия, для меня не так уж важно. В одной из версий я вообще предлагал, чтобы это была некая вымышленная страна: тогда бы зритель не отвлекался на то, кто именно оккупировал Норвегию, и связанные с этим коннотации; дело-то не в этом. Но продюсеры сказали, что у нас хоть и альтернативная история, но в реальном мире — и я в конце концов с ними согласился. Тем не менее тут работает примерно тот же механизм, что с Осло в моих книгах: как там город служит фоном для рассказа о людях, так тут — вымышленная политическая ситуация в Европе.
Тем не менее российские дипломаты начали критиковать вашу идею еще за пару лет до того, как первая серия вышла на экраны: мол, все это стереотипы холодной войны и не имеет отношения к реальности. Они тоже ничего не поняли?
Объясняю еще раз: моя идея — про богатую страну, которая становится жертвой оккупации, но при этом сохраняет все привилегии богатой страны. Люди по-прежнему могут съездить на выходные в Лондон или в Барселону, позволить себе арендовать просторные дачи, потреблять как будто бы свободные медиа. Чем они готовы рисковать ради таких абстрактных понятий, как независимость, свобода и демократия, если все конкретное по-прежнему при них?
Если бы Норвегия граничила не с Россией, а с Китаем или США, я бы выбрал кого-то из них, это вообще неважно. Единственный критерий тут заключался в том, что оккупацию должна произвести страна, у которой хватит военной силы, для того чтобы сделать это за одну ночь и без особого сопротивления, — ровно так же, как это случилось с Норвегией в 1940‑м. При этом я могу понять, что россияне нервничают по поводу того, что их выставляют агрессорами. Да, у вас вообще репутация плохих парней в мировой поп-культуре; и да, конкретно в случае Норвегии это может быть особенно неприятно, поскольку Советский Союз освободил от нацистов северную часть страны в 1945‑м и потом вывел войска. С другой стороны, знаете, что интересно? В Швеции, кажется, никто не озабочен тем, что их изображают как коллаборационистов, одобряющих оккупацию страны-соседа. Может быть, потому что для них это настолько невероятный сценарий, что они просто не примеряют его на себя и не считают это критикой шведского народа? У меня нет ответа — но одно я могу точно сказать: все эти дискуссии подутихли, когда сериал наконец-то начали показывать. Возможно, люди наконец поняли, что это не про героических норвежцев и зловредных русских.