Майя Плисецкая: абсолютная величина

Смерть Майи Плисецкой от сердечного приступа стала для всех внезапной. То, что самой Плисецкой было 89 лет, никак эту остроту не снимает. Ослепительная энергия, ослепительная улыбка, летящая походка, летящие жесты, сверкающие глаза в ярком театральном макияже — 89-летняя Майя Плисецкая ни в каком смысле не была «старухой». Она ею не выглядела. Она ею не была. Ясность и независимость ее ума с годами не тускнели. Немало былых кумиров, отчаянно рвущихся, ковыляющих с палкой, чуть ли не ползком ползущих на свет любых огней, напоминающих софиты (актерский инстинкт, видимо, умирает последним), компрометировали собственную легенду маразматическими, мракобесными или попросту суетными заявлениями. Плисецкая своими репликами моментально ставила пошатнувшийся мир (и, если требовалось, собеседника тоже) на место.

Но, главное, она была для нас абсолютной величиной. В самом полном смысле слова народной артисткой. Кто такая Плисецкая, знают все, даже если не знают о ней больше ничего, во-вторых. А во-первых, кто такая Плисецкая, поймет любой и с первого взгляда — в советском балете не было балерины более демократичной по силе воздействия.

Вот простой тест — проверьте себя.

Как-то мы с коллегами составляли свои топ-5 на случай профессионального выгорания: «балет, который надо смотреть, когда балет надоел смертельно». Номером вторым у кого-то была «Кармен» Матса Эка, у кого-то — Баланчин, у кого-то — «тени» Петипа или его вариации в «Раймонде». Вот эта запись Плисецкой в «Дон Кихоте» у всех шла под номером один. Ее можно смотреть, даже когда подташнивает не только от балета, но и жизни вообще.

В случае Плисецкой великолепное искусство подкреплено еще и достойно прожитой жизнью. На разные лады в мемуарах и интервью она повторяла: «Я никому не кланялась». Не сдавалась, боролась. Она была звездой, когда ее коллеги-балерины норовили стать «депутатами Верховного Совета». В рабской, нетерпимой ко всему яркому, выдающемуся советской системе, в трусоватом балетном мирке, где короткий профессиональный век усиливает сервильность (человек готов на все, лишь бы «успеть»), это было подвигом и уроком.

В день смерти Плисецкой все бросились делиться своими микровоспоминаниями о ней. И даже показывать свои фотографии: это я, это меня обнимает Плисецкая; теперь это драгоценная реликвия. Таких фотографий внезапно оказалось очень много, причем — к вящему удивлению — нашлись они даже у тех моих знакомых, для которых «фото со знаменитостью», вообще-то, пошлость, оскорбление вкуса и разума. Даже у тех, для кого «знаменитости» — это ежедневная профессия. Но пройти мимо и не сфотографировать Плисецкую? Это как быть в Париже и не сходить в Лувр. Кроме того, каждое ее появление на публике было столь отточенным, столь формально завершенным, она попросту была столь ошеломляюще прекрасна, артефактом было в ней все — от знаменитых рыжих волос и на египетский манер подведенных глаз, до абриса шеи, профиля, — что руки сами тянулись к фотоаппарату, чтобы придать этому произведению искусства завершающую рамку. Да что тут объяснять, такая фотография есть и у меня. Она снята где-то в 1990-х гадкой китайской мыльницей, так что от Плисецкой там — белесое пятно лица со знаменитыми густо подведенными глазами. Ну и рядом, приобнятая богиней, я — в виде нескладного подростка. «Писать свою фамилию, — тогда сказала мне Плисецкая, — надо полностью и разборчиво. Даже если она такая длинная, как моя: Пли-сец-ка-я. Потому что человек пришел за автографом — и он должен унести автограф, а не закорючки». Я была в том глупом возрасте, когда человек под сильным впечатлением может за один день и на всю жизнь стать, например, вегетарианцем. Поэтому я посвятила добротный день тому, чтобы научиться полностью и ясно выводить собственную фамилию. И рассказываю эту глупую историю только потому, что потом я наблюдала Плисецкую много раз и всякий раз убеждалась: вот эти «пятнадцать минут Плисецкой» она, как уорхоловские «пятнадцать минут славы», дарила любому, всем, каждому. И делала она это абсолютно осознанно и очень-очень ответственно. Она создавала лично для вас то, что вы потом унесете как свое драгоценное воспоминание. Она работала для нас богиней. Делала это в полную силу своей знаменитой энергии, обаяния, в каждую из этих пятнадцати минут она была для вас Плисецкой на сто процентов. «Потому что зритель пришел за автографом». Она ощущала это как свою великую ответственность перед публикой. Всегда прекрасная, элегантная, оживленная, остроумная, всегда равная самой себе, всегда Плисецкая от первой до последней буквы, не закорючка какая-нибудь, — это был театр Плисецкой, который она и вне балета, сцены продолжала нам очень щедро дарить. Вот поэтому — и только поэтому продолжала выходить на сцену, даже если ее танец состоял из нескольких пассов знаменитыми и все еще плисецкими руками.

Например, вот так.

Зачем?

Чтобы вы могли потом сказать: «И я видел Плисецкую».

Мы родились, когда Плисецкая уже была балетной легендой, великой балериной. И продолжала выходить на сцену, хотя в том возрасте другие давно «переходили на тренерскую работу» и быстро превращались в старушек с пегими буклями. Но не она. Для нас она была именно что «всегда» и всегда молодой. «С точки зренья комара, человек не умира». Вот почему в новость из Германии, где Плисецкая и Щедрин жили последние годы, невозможно было поверить. Свое ошеломление и скорбь выразили все. По фейсбуку полетели фотографии и кусочки видеозаписей. Но точнее всех на ее смерть отозвался Алексей Ратманский, написав просто: «Она была нашим детством».