Десять лет спустя Михаил Трофименков о Сергее Бодрове-младшем

«Могу представить все, но Маяковского в тридцать седьмом представить не могу», — восклицал Евгений Евтушенко в поэме «Братская ГЭС» и, естественно, немедля опровергал самого себя, представляя непредставимое: «Несгибаемо, тараняще он встал бы и обрушил вещий гром, и, в мертвых ставший «лучшим и талантливейшим», в живых — он был объявлен бы врагом».

«Был бы жив Ильич, он бы не позволил», — шептали старые большевики, которым в конце 1920-х заткнули рот, объявив уклонистами, а в середине 1930-х увели в никуда.

«Был бы жив Сталин, он бы навел порядок», — ворчал народ в 1970-х, ужасаясь благодушной агонии державы, но вовсе, кстати, не мечтая о децимации.

«Был бы жив Сахаров, он бы…» — начинали фразу «демократы» 1990-х при очередном властном коленце, да и обрывали ее на полуслове, сами толком не зная, что бы сделал или сказал академик.

Евтушенко зафиксировал архетип именно что русского сознания: вызывание авторитетных духов как союзников в новой общественной ситуации. Конечно, духам сверху видно все, но не до такой же степени. Мне не встречались парадигмы типа «был бы жив де Голль» или «был бы жив Кеннеди», да хотя бы и Сартр с Хайдеггером, но вообразить их в принципе можно. Выше человеческих сил представить контекст, в котором могла бы прозвучать фраза типа: «Был бы жив Ив Монтан», «был бы жив Лино Вентура», «был бы жив Джеймс Дин». Хотя Монтан был не только певцом, но и гражданским активистом, Вентура — кристально честным человеком, а Дин — образцом для целого поколения.

Между тем в России «поэт больше, чем поэт», а кумир больше, чем кумир. Тем более что — не мной замечено — кумиры имеют обыкновение приурочивать свою смерть к рубежам десятилетий. 1980-й остался в памяти как год смерти Высоцкого, 1990-й — Цоя, 2002-й (не точный рубеж десятилетия, но почти что) — Сергея Бодрова. В обреченных раздаться, да уже и раздающихся голосах — «был бы жив Бодров» — узнается знакомое: «был бы жив Высоцкий», «был бы жив Цой».

Был бы, и что? Другое дело, что для тех, кто задается таким вопросом, ответ очевиден: конечно, Бодров надел бы белую ленточку, и — при одном виде его во главе протестной колонны — ОМОН перешел бы на сторону народа.

Высоцкого я могу представить на митингах «красно-коричневой» оппозиции рядом с Михаилом Ножкиным. В одном кремлевском концерте с Розенбаумом — тоже могу. Запросто. Цоя на баррикадах — с трудом: «Мы ждем перемен» — это ведь вовсе не о том, что Цой ворожил перестройку. Ладно: Высоцкий и Цой — из других эпох. Бодров, мало того что из нашей, но и успел — вроде бы — о ней высказаться.

Мало того. В августе 2000 года интернетовский опрос «Кто может стать лидером действующей оппозиции?» дал удивительный результат: на первое место с большим отрывом вышел именно Бодров.

Какие еще нужны, казалось бы, аргументы в пользу версии-мечты о Бодрове с белой ленточкой?

Что предшествовало этому опросу? 8 августа Бодров подписал — вместе с Борисом Березовским, Василием Аксеновым, Юрием Любимовым, Станиславом Говорухиным, Олегом Меньшиковым, Игорем Шабдрасуловым, Отто Лацисом и Александром Яковлевым — открытое письмо «Россия на перепутье». Письмо вроде бы однозначно диссидентское: типа, угроза нового тоталитаризма, ограничения свободы слова, необходимость создания оппозиционного движения.

Контекст важнее текста. Откуда, по версии авторов письма, могла исходить тоталитарная угроза в том августе? На секундочку: Путин станет и.о. премьер-министра лишь 9 августа, назавтра после письма. БАБ еще никакой не лондонский сиделец, а как раз тот человек, который тащит Путина к власти. В его понимании, угроза тоталитаризма исходит от блока Лужкова–Примакова. Как Бодров попал в компанию подписантов — черт его знает, да и не важно: может быть, расчувствовался, что «Брат» для БАБ — культовый фильм.

Едем дальше. Весна 2001 года. Растяжки с логотипом «Комсомольской правды»: «Путин — наш президент. Данила — наш брат. Плисецкая — наша легенда». Присутствие в этом ряду Плисецкой отдавало чистой шизофренией. А присутствие именно что киллера Данилы, а не актера Бодрова, — шизофренией параноидальной. Бодров удивился, именно как человек со вкусом и здравым смыслом, а не оппозиционер: «Я участия в обсуждении проекта не принимал и предпочел бы, чтобы этого плаката не было. Компания замечательная, но это же Данила Багров в том свитере, а не я!» Апрель 2002 года. Бодров вел на площади Революции концерт в поддержку реформы армии, устроенный СПС при поддержке «Международной амнистии» и других правозащитных организаций. С явной иронией по отношению к организаторам он заявляет со сцены «Надо иногда и воевать, чтобы защищать наших девчонок, чтобы защищать слабых. Как сказано в одном хорошем фильме: «русские на войне своих не бросают». Кто прав, тот и сильнее». Не совсем правозащитная риторика, не так ли?

Я не к тому, что Бодров был бы сейчас доверенным лицом кандидата в президенты Владимира Путина. Я к тому, что он — художник и индивидуалист. Кроме того, несмотря на головокружительный статус всенародного брата, он оказался в очень хорошей компании Алексея Балабанова и Сергея Сельянова. Которые, хоть и не носят белые ленточки, остаются прежде всего образцами отношения к профессии, которой отдаются, невзирая на уличную конъюнктуру. Профессионализм — это ведь моральная позиция. Если, скажем, Балабанов позволяет себе брезгливые слова о ком-то из актеров, с которыми не просто работал, но которых вывел в люди, то не из-за их политической позиции, а потому, что они «обосрались», то есть изменили профессии, халтурят. Так что самое логичное, на мой взгляд, предположение о том, где и с кем был бы Сергей Бодров в наши дни: он был бы на съемочной площадке с камерой. То есть был бы «поэтом» — а судя по реализованным «Сестрам» и нереализованным сценариям, его режиссерский дар был поэтического толка, — но не по Евтушенко: не больше и не меньше, чем поэтом.