Триер-daily Тролли исполняют

«Осел совсем не мучился, я гарантирую вам это», — говорит высокая девушка Карен, вгля­дываясь поверх моей головы вдаль — туда, где по проселочной дороге в нашу сторону медлен­но движется облако пыли. Мы стоим у ворот шведской киностудии Film i Väst в Трольхеттане, она же «Тролливуд». Четырехэтажное здание за колючей проволокой — самая молодая и успешная студия в Скандинавии, годовой оборот — под сто миллионов, с конца 1990-х тут снимают­ся, кажется, вообще все скандинавские фильмы. «Не все, только лучшие», — серьезно поправляет меня Карен. На стене при входе — четыре десятка латунных табличек с названиями: на самой старой выбито «Fucking Åmål», на самой блестящей — «Антихрист». Если немного прой­ти вдоль студийного забора, встать на цыпочки и посмотреть на восток, можно увидеть краешек леса, где бывший агент ГРУ Залаченко пытался заживо похоронить Лисбет Саландер. В противоположной стороне — обанкротившийся в конце 70-х завод «Нидквист и Хольм», в 20-е годы Троцкий заказывал тут паровозы, тут же были отлиты держатели шлюпок для «Титаника» — факт, которым в Трольхеттане по сей день гордятся.

Все происходит в июне 2010-го — два дня на­зад Ларс фон Триер начал снимать на Film i Väst фильм про конец света, о котором толком ничего не известно. Сегодня на площадку первый и последний раз должны запустить скандинавскую прессу, облако пыли вдали — это как раз она. Я — раньше времени, и Карен, работающая здесь не то пресс-секретарем, не то начальником охраны — шведская приветливость не позволяет определить наверняка, — сочла своим долгом принести откуда-то кофе, кусок брусничного пирога и уже полчаса развлекает пересказом туристического буклета. Чтобы облегчить ей задачу, я, собственно, и спросил про осла — рассказывают, он был зверски убит здесь пятилеткой раньше на съемках триеровского «Мандерлая», после чего американская часть группы взбунтовалась, а кто-то из актеров даже уволился. Карен факт убийства подтверждает, но добавляет: осел был стар, и при его смерти присутствовал ветеринар. За колючей проволокой какое-то движение — кусты по ту сторону раздвигаются, из них возникает мальчик лет пяти, одетый в смокинг. В просвете за его спиной на секунду мелькает лужайка, заполненная нарядными детьми и стариками, в общей сложности человек тридцать — как минимум, мальчик подходит в упор к ограде и остает­ся стоять, глядя на нас с ненавистью. Брусничный пирог застревает в горле. «Может, он го­лодный?» — спрашиваю я у Карен. «Ни в коем случае, — отвечает она. — У статистов только что был второй завтрак, я абсолютно гарантирую вам это».

Часом позже нас со скандинавской прессой пускают гулять по павильону, где на домкратах парит гигантская декорация столовой: хрустальные люстры, столы под белыми скатертями, золотые обои в цветочек. «Тут свадьба», — объявляет женщина в шелковом платье и синей строительной каске и сразу отходит к стене. Следует сцена в духе любимого триеровского драматурга Гам­бини: два десятка фотографов, сопя и толкаясь, фотографируют сверхмощной оптикой абсолютно пустой стол. Девушка в каске пару минут равнодушно наблюдает, потом, сжалившись, делает кому-то знак: три реквизитора приносят вилку, нож, блюдце, стакан и букетик искусственных ландышей.

В какой-то момент выясняется, что в тол­пе бродит артист Джон Херт, одетый поэтом ­Бездомным: белая рубаха, тапочки, в руках вместо иконки — ободранный BlackBerry. Никто его не замечает, он явно смущен. Возникает запыхавшаяся ассистентка, хватает Херта под локоть и куда-то уводит. В противоположном конце павильона — та же мизансцена с участием Удо Кира; он, впрочем, узнав, что снимать сегодня не будут, усаживается на ящик и начинает рас­сказывать историю своей жизни каким-то боро­дачам. Пожилой немец пытается по-английски узнать у реквизитора, где павильон с апокалиптическими декорациями. Тот пожимает плечами. Немец, кажется, единственный, не считая меня, кому хватило ума прилететь сюда из-за границы, и он объяснимо разочарован.

В павильоне появляются Триер под руку c щебечущей что-то Кирстен Данст и Шарлотта Генсбур под руку с Шарлоттой Рэмплинг, Кифер Сазерленд в обнимку со Стелланом Скарсгордом. Фотографы, минуя их всех и чуть не опрокинув по пути одинокого Джона Херта, бросаются к Сазерленду и берут его в кольцо. Шведы, как я понял за последние сутки, как-то особенно любят Кифера Cазерленда — днем раньше все вечерние газеты вышли с его портретом на пер­вой полосе, за завтраком пожилая официантка в гостинице, узнав, зачем я приехал, страшно умилялась: «Вы увидите Кифера! Какая у вас замечательная работа!»

Все усаживаются на складные стульчики, но разговор не клеится. Данст и Сазерленд на все вопросы отвечают: «Происходящее здесь — страшная честь для нас». Рэмплинг при звуке голоса Данст делает вид, что у нее болят зубы. Шарлотта Генсбур иногда открывает рот, но никаких звуков не раздается. Херт пишет эсэмэски. Триер отказывается что-либо объяснять про фильм и упорно переводит беседу на размер члена Уиллема Дефо, про который его никто не спрашивал: смеется, топает ногой, показывает руками длину и ширину, явно преувеличивая. Какая-то датчанка спрашивает Данст, что значит быть женщиной в Голливуде, та начинает подробно и долго отвечать, обе Шарлотты синхронно закатывают глаза. Крохотная старушка из Норвегии дрожащим голосом пытается узнать у Сазерленда, когда выйдет киноверсия «24 часов». Сазерленд смущенно пожимает плечами. «Какие «24 часа»? —  вмешивается Триер — После этого фильма его никто больше не будет снимать. И этих всех тоже». Шепотом, чтоб меня не засмеяли, спрашиваю у Триера, какой фильм ему нравится больше — «Армагеддон» или «Пятый элемент». «Дерьмо оба», — тоже шепотом отвечает он.

Минут через сорок немец, искавший апокалиптиче­ские декорации, не выдерживает: «Я специаль­но приехал сюда из Германии! Расскажите хоть что-нибудь!» «Германия? — морщится Триер. — Я тоже ездил в Германию. Снимал факинг фильм. И что с того?» Немец бросается к дверям. Все смеются и возмущаются. Ассистентка продюсера Петера Ольбека Енсена зовет всех на третий этаж есть макароны.

Отправляюсь бродить по студии. В коридорах пусто. Этажом выше два человека в респираторах покрывают прозрачным лаком большую корягу. Из окна открывается вид на загон со статистами: там что-то происходит — детей и стариков за­ставляют бежать сперва в один конец площадки, а потом обратно. В кафетерии на третьем этаже Удо Кир заедает макароны крупной шведской земляникой и рассказывает историю своей жизни двум официантам и корреспондентке датского Elle — она спрашивала Данст, каково быть женщиной в Голливуде. Я подсаживаюсь и, стараясь звучать непринужденно, спрашиваю его, о чем будет фильм. «Земляники?» — любезно интересуется Удо. Отказываться странно.

Полчаса спустя, прослушав подробный пересказ сценария «Меланхолии», я забираю у крыльца студии взятый напрокат велосипед, чтобы ехать в гостиницу. У моста через реку Гету-Эльв — в путеводителе пишут, его строили 150 лет, потому и пришлось основать город, чтоб строителям было где жить, — меня на­гоняет давешний немец, тоже на велосипеде. «В конце все умрут!» — кричу я ему по-английски. «Idioterne!» — отвечает он почему-то по-датски и, сердито налегая на педали, устремляется прямиком через мост к невидимому отсюда, но отчетливо шумящему где-то поблизости Трольхеттанскому водопаду.