Том первый

В РАМТе ставят «Берег утопии» Тома Стоппарда — трилогию про Герцена, Бакунина и прочих буревестников революции. Петр Фаворов встретился с драматургом — и поучаствовал в переводе пьесы

— А вы уверены, что у вас все записывается?

В голосе сэра Тома Стоппарда слышится забота о моем душевном здоровье. Я чувствую себя не в своей тарелке — это первое интервью в моей жизни. На дворе ветреный сентябрьский день 2002 года, я работаю молекулярным биологом в Лондоне, а главный редактор «Книжного обозрения» Гаврилов решил немного сэкономить на командировочных.

Мы сидим в бетонном фойе Королевского национального театра на южном берегу Темзы. Здесь, в огромном зале имени Лоренса Оливье, идет трилогия Стоппарда «Берег утопии», три трехчасовые пьесы о русских революционных философах — Герцене, Огареве, Бакунине и их круге. Стоппард рассказывает о встречах с великим либеральным мыслителем Исайей Берлином, о том, как уже после смерти Берлина он начал читать его «Русских мыслителей», как был поражен фигурой Белинского и как за Белинским потянулась вся цепочка западников и славянофилов 1840-х годов, пока наконец он не оказался лицом к лицу со своим главным героем — Герценом. «Будущее счастье, по Герцену, не стоит того, чтобы за него сегодня проливали кровь и приносили жертвы, ведь оно всегда во многом зависит от случая. У жизни нет заранее написанного сценария», — как по писаному, размеренно и без особых интонаций, говорит мне один из великих ныне живущих английских драматургов. В этот момент я понимаю, что диктофон все-таки выключен.

Лондонскую постановку «Берега» я к тому времени посмотрел уже дважды. Вначале по одной пьесе, три будних вечера после работы. Потом всю сразу — с 11 утра до, кажется, 11 вечера. Во время ланча в антракте мы с друзьями чуть не переругались — братьям Островским, театроведам по образованию и (чего мы все тогда не знали) будущим переводчикам «Берега» на русский, больше всего нравилась вторая пьеса, «Кораблекрушение», про общественную катастрофу 1848 года и личные катастрофы Герцена и Огарева. Я же всей душой был за первую, «Путешествие», — чеховскую фантазию про потерянный усадебный рай в бакунинской деревне Прямухино под Торжком.

И все же для русских зрителей самое сильное переживание было связано с тем, что происходит в зале. Англичане вечер за вечером устраивали аншлаги, чтобы посмотреть спектакль с героями, чьи фамилии Белинский, Чаадаев, Грановский или Аксаков, которые решают и решают вечные русские вопросы. Десятки имен, почти никому не знакомых за пределами России, да и тут зачастую не более чем знакомых, каким-то образом не отпугивали зрителей. В антрактах люди тихо переговаривались. «Мне нравится Николай, он такая сильная личность». — «Который Николай?» В первой же части их трое: Кетчер, Станкевич и Огарев, и это еще не считая царя Николая I. Стоппард умудрился заставить англичан смеяться даже над философскими сальто-мортале Михаила Бакунина — от Фихте к Шеллингу и от Шеллинга к Гегелю.

Тогда в фойе театра я спросил Стоппарда об удивительной реакции зала. Он, все так же неторопливо составляя фразы, ответил: «Британская публика, как и американская, французская, австралийская, интересуется идеями, спорами, драмой, любовью, смертью. Совсем не нужно интересоваться Россией и русскими делами, чтобы заинтересоваться пьесой. Для них это не так важно, они не думают: «Здорово, это о России, я хочу узнать о России!» В английской литературе есть долгая традиция пьес о столкновении идей, пьес-дебатов. Джордж Бернард Шоу, например. Мне кажется, что трилогия скорее относится к этой традиции, чем к «пьесам о России». Прямо перед этим я писал об английском викторианском поэте Хаусмане, до этого была садовая архитектура». А до того, добавим, дадаизм, Шекспир, математика, а после этого — чешский рок 60-х.

Том Стоппард родился в Чехии, рос в Сингапуре, но стал, наверное, одним из самых английских авторов второй половины XX века. Он прославился совсем молодым, в середине 60-х, когда его пьеса «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» неожиданно стала главным событием очередного Эдинбургского фестиваля. Никому не известный мальчишка переписал «Гамлета» с точки зрения двух третьестепенных персонажей — и вошел в историю мировой драматургии. После этого были еще десятки пьес, а кроме того — сценарии к «Бразилии» и «Влюбленному Шекспиру», даже венецианский «Золотой лев» за снятую им самим экранизацию «Розенкранца». Но прежде всего он, конечно, писатель, и «Берег утопии» — его последняя по времени большая, даже очень большая, пьеса.

Вскоре Сергей и Аркадий Островские начали переводить трилогию на русский и позвали меня поработать над текстом. Я до сих пор с веселым ужасом вспоминаю сутки напролет, проведенные за обсуждением, как переложить на русский изящные стоппардовские реплики. Как должны обращаться друг к другу герои — на «ты» или на «вы»? Что делать с английскими каламбурами? Как вообще переводить на современный русский язык современную английскую пьесу про русских середины XIX века? Тогда мы решили отказаться от стилизации под старину, а что получилось — судить не мне.

За эти пять лет я привык так или иначе видеть Стоппарда каждые несколько месяцев. Он, надо отдать ему должное, совершенно не подавляет своим величием. Помню небольшую вечеринку для десятка человек с двумя почетными гостями — сэром Томом и Олегом Табаковым (тогда еще велись переговоры о постановке «Берега» в МХТ). Поначалу казалось естественным, что в присутствии двух титанов все чувствовали себя страшно стесненными. Титаны рассыпались в комплиментах друг другу, а остальные гости более-менее жались по стенкам. Вскоре, однако, Табаков ушел, и выяснилось, что вся эта атмосфера театрального священнодействия была только из-за него. Все вдруг расслабились, развеселились, заговорили. Спустя некоторое время я с удивлением обнаружил такую картину: кто-то из гостей начинает рассказывать анекдот про вертолеты, а Стоппард просит обождать до тех пор, пока он не вернется из туалета.

Потом все стало серьезнее: приемы в английском посольстве. Речи посла, Стоппарда и режиссера Алексея Бородина, художественного руководителя РАМТа, в конце концов взявшегося за невыполнимую, как временами уже начинало казаться, задачу — московскую постановку «Берега». Особняк на Софийской набережной с его дипломатическим этикетом, старинными интерьерами и видами на Кремль сменялся баром какого-нибудь московского отеля, где Стоппард, приехавший в очередной раз поработать с артистами, рассказывал, что и как он хочет поменять в трилогии по просьбе Бородина.

Вот еще одна картина: мы едем в машине по Большому Каменному мосту, Стоппард и Аркадий Островский, к тому моменту корреспондент The Financial Times в Москве, обсуждают российскую политику. Провокатор Аркаша неожиданно говорит, что вот Петр, например, за Путина, и я ловлю на себе долгий, недоуменный и заинтересованный — как на зверушку — взгляд живого классика. В нашу первую встречу мы говорили о том, как Стоппард со слов Герцена изображает Николая I. Я заикнулся, что сейчас в России взгляд на этого царя не так однозначен. Он ответил: «Я же не историк России, я пришел к этой теме через Герцена и Берлина, и вряд ли я могу иметь тут свой особенный взгляд. Конечно же, я интерпретирую материал, когда готовлюсь к работе, но основной заботой автора остается эта особая форма театра: множество людей сидят в большой комнате, глядя на нескольких других людей, которые притворяются кем-то еще. Для меня важнее всего просто удержать искру жизни, рассказать историю». И все же свой взгляд у него есть, и как я узнал по себе — иногда он довольно тяжел.

Самый странный и самый прекрасный день, подаренный мне «Берегом утопии», случился прошлой весной, когда Стоппард, Бородин и актеры РАМТа отправились на автобусе в то самое Прямухино, захватив с собой нескольких человек, имеющих какое-то отношение к пьесе. Имение почти разрушено, но в прямухинской школе есть Музей семьи Бакуниных — многодетного клана, в котором отец был выпускником Геттингена и поклонником Просвещения, а дети (всего их было девять) стали кто классиком анархизма, а кто — земским деятелем в Торжке. У ворот нас встретил директор музея, председатель Бакунинского фонда Сергей Корнилов, который сам тоже написал трилогию о Бакуниных и которому стоппардовский вариант категорически не понравился. Он даже написал письмо актерам РАМТа, объявив «Берег» «карикатурой на русских революционеров», необъективной и уничижительной. Несмотря на это, он встретил Стоппарда с распростертыми объятиями — тем более что из группы в пятьдесят человек англичанин был единственным, кто раньше бывал в Прямухино. Потом были гуляния по парку к дубу декабристов, проливной дождь, вымочивший всех до нитки, и замечательный пикник с борщом во дворе корниловской избы. Помню, что борщ мне наливала чудесная Нелли Уварова, артистка РАМТа, в те дни бывшая чуть ли не самым популярным человеком в стране из-за сериала «Не родись красивой», помню закат, помню крапиву, через которую мне пришлось продираться к Тверце, — но не помню ничего важного, что было сказано в тот день. Собственно, ничего и не было сказано, все было разлито в воздухе.

Примерно так выглядит картина моего пятилетнего шапочного знакомства с великим драматургом. Да, я привык не вздрагивать и не переспрашивать, когда кто-то произносит «Стоппард». Я научился не заикаться в его присутствии. Я даже немного погрустил за него, как за родного, когда Нобелевскую премию дали Гарольду Пинтеру, — когда теперь еще очередь дойдет до английской драматургии! И все же я не могу похвастаться, что у меня с этим человеком сложился какой-то душевный контакт. Когда я оказываюсь рядом с ним, я чувствую себя не собеседником, а скорее объектом. Кажется, он либо по-прежнему заинтригован странными русскими, либо собирает материал для новой «пьесы идей». Но это уже неважно — я научился ждать от Стоппарда не дружбы, а удивительных возможностей жизни. Возможности провести сутки в поисках нужных слов, искупаться в Тверце и вдохнуть прямухинского воздуха, наконец, вместе со всеми пойти в октябре в Молодежный театр и снова смотреть, как русские идеи сталкиваются в пьесе английского драматурга.