В греческом зале

Теодор Курентзис в Доме музыки

Шутки на тему «грек в Сибири» перестают быть шутками после первого же предложения пойти куда-нибудь поесть. У маэстро, оказывается, аллергия на мороз. У него что-то там опухает, поэтому на улицу он не выходит. Ну летом я все-таки видела, как он управлял Девятой симфонией Бетховена с внешней стороны того здания, где обитает последние два года. Но зимняя ситуация — гораздо более показательная. Говорить, будто 34-летний Теодор Курентзис, уроженец Афин, воспитанник питерского профессора Ильи Мусина и самый модный российский дирижер нового поколения, живет в городе Новосибирске, — неправильно. Он живет в Новосибирском театре оперы и балета, который еще называется Сибирским Колизеем. А Сибирский Колизей — это совершенно отдельное место в городе, в стране да и, в общем-то, в мире; достаточно увидеть эти фантастические сталинские просторы и завораживающий, без лишней суеты, имперский антураж, кульминация которого — расставленные по периметру зрительского амфитеатра копии античных статуй. Как тут обошлось без рабочих и колхозниц, на худой конец балерин, непонятно.

Театр только что открылся после реконструкции, удачно успев впереди двух других, гораздо более дорогостоящих оперных тяжеловесов — Большого и Мариинки. Понятное дело, перво-наперво Теодор ведет меня полюбоваться центром вселенной — где античные статуи. И приводит в полную темноту, в которой лишь светятся зеленые «выходы»: «Чувствуешь, какая театральная тишина? Она для звуков. Там призраки живут».

 Из темноты маэстро возвращается в репетиционный зал, где проделывает еще одну эффектную вещь — он, вообще-то, любит поэффектничать: сажает меня на сцену, прямо перед собой, внутрь оркестра, между альтами и виолончелями. Сопротивляться бесполезно, хотя с пустыми руками тут чувствуешь себя крайне глупо. Вокруг — почти дети с влюбленными лицами и барочными инструментами (каждая жильная струна влетает в копеечку здешнему директору Борису Мездричу, который, думаю, еще пару лет назад даже не подозревал о существовании таких струн). Это камерный оркестр Musica Aeterna Ensemble, любимое детище маэстро, за недолгий срок своего существования уже успевшее отметиться в Москве и Лондоне. Кто-то из оркестрантов числится в местной консерватории, кто-то — даже в московской Гнесинке. Но об этих заведениях они вспоминают не то чтобы с тоской в голосе, а с каким-то усталым снисхождением, выдающем носителей высшего знания. Это не единственный оркестр, с которым выступает Курентзис (в Москве он, вообще-то, еще значится дирижером спиваковского НФОР), но самый в его случае правильный, потому что является его ручной, авторской работой.

Обращать этих детей в аутентичную веру легче, чем взрослых, особенно учитывая их провинциальную неизбалованность и удаленность от столичных соблазнов. Смешно сказать, под сибирским куполом образовался настоящий парник, сходного с которым в стране ничего нет. Не успев привыкнуть к традиционной для наших широт мясистости оркестрового саунда, дети быстрее учатся прозрачному звуку без вибрато, безумным темпам, которые можно одолеть только исторически достоверным смычком, и старинным штрихам, названия которых для стороннего человека звучат полной абракадаброй. «Радикальность, которая здесь есть, — это французский стиль! Держите, ребята, не смиряйтесь!» — кричит что-то непереводимое танцующий за пультом маэстро. И ребята держатся, не смиряются, наяривают, будто у них в руках не барочные инструменты, а электрические.

Так готовится Моцарт, точнее — всего лишь аккомпанемент к двум операм в концертном исполнении, которые везут в Москву; оркестр и хор свои, солисты — отовсюду понемножку, если вдруг кого не хватает на репетиции — дирижер поставленным басом поет любую партию. Хотя человеку со стороны временами может показаться, что играют какой-то минимализм образца Майкла Наймана: музыку периодически нарезают на кусочки-паттерны, до бесконечности повторяя и отшлифовывая каждый такт, каждую ноту, каждый вздох между нотами. В общем, это работа на молекулярном уровне. И в результате ее должны заново родиться «Свадьба Фигаро» и «Так поступают все женщины» — чтобы потрясти столицу, увязшую в засахаренном, вязком, дежурном или в лучшем случае школьно-аккуратном праздновании 250-летия главного композитора всех времен и народов.

«Моцарта могу играть сколько угодно, — сообщает маэстро. — А от романтической музыки устаю». Однако надо сказать, что в таком большом театре без романтической музыки никак нельзя. Поэтому помощница Лера, исправно выуживающая у непредсказуемого шефа тайные сведения о графике завтрашних репетиций, обеспечивающая ему великопостное меню и завязывающая его локоны в хвостик, вдруг со всех ног бежит на основную сцену и падает там лицом вниз, руки за голову. Потому что там Дмитрий Черняков восстанавливает после театрального ремонта свою золотомасочную «Аиду», где Лера, оказывается, поет в хоре эфиопских пленников. А сам шеф вместо обеденного перерыва идет в свой кабинет учить вердиевских певцов правильно резонировать, отчего у всех проходящих мимо по коридору закладывает уши.

Кабинет, украшенный основательной золотистой табличкой «Главный дирижер Курентзис Теодор Иоаннович», — едва ли не самое упоительное место греческого присутствия в Сибирском Колизее. На стенах — афиши с разными видами одного и того же демонического лица. В углу телефон с навсегда снятой трубкой — чтоб не беспокоил. На шкафу — импортные ренессансные ударные и барабанные палочки, сделанные из подручного материала местным новосибирским гробовщиком. Алкоголь по случаю поста эвакуирован.

Это никакой не кабинет, а клуб, притом — весьма ночного свойства. Настоящая жизнь в нем разворачивается после вечерней репетиции. В последнее время молодежь увлечена Генделем. Так что, повалявшись на «Аиде», помощница Лера и ее товарки приходят сюда петь правильными мальчишескими голосами номера из генделевского псалма «Dixit Dominus», в ближайшее время назначенного к исполнению. «Ничего более сложного мы еще не делали», — признается мне старший соратник главного дирижера, руководитель едва ли не самого грамотного в России барочного хора New Siberian Singers Вячеслав Подъельский. И я охотно верю. Подобного и в России-то никто не делал.

Но Курентзис учит на технические трудности смотреть сверху вниз, из поднебесья. И для этого во время пения Генделя заставляет танцевать. «Почему, когда тело движется, получается по-другому? — бросает он вопрос в восхищенную тишину. — Потому что когда сидишь и играешь, действует эстетика, а когда встаешь и двигаешься — дух». Прожив немало времени в России и даже несколько лет проведя в законном браке с мариинской балериной, Курентзис по-русски изъясняется очень специфично (зато от его безупречного итальянского певцам большая польза), но обитатели Колизея его все равно прекрасно понимают.

Генделя в кабинете поют под аккомпанемент лютниста Васи из Москвы, про которого известно, что он знает наизусть всю барочную музыку и даже в 40-градусный мороз ходит по улице в пляжных резиновых шлепанцах. Впрочем, далеко от театра, он, видимо, не отходит. Потому что помимо Генделя тут еще куча всего интересного. Например, можно пойти в спортивный зал, где маэстро в продолжение барочных духоисканий изображает contemporary dance — в самом деле, когда такого изящества фигура, грех ею не подвигать. Занятия на банальных тренажерах тоже не возбраняются — но не в ущерб главному делу. «Мездрич уже склоняется к покупке беговой дорожки», — сообщает радостную новость помощница Лера. «Пусть сначала вторую трубу в оркестр купит», — отвечает шеф.

Еще после полуночи здесь принято смотреть фильмы Стэнли Кубрика или Дерека Джармена или еще что затейливое. Принципиально немассовое современное искусство, которое пропагандирует Курентзис, — это следующая после аутентизма головная боль директора театра, который, повторяю, очень больших размеров. Среди намечающихся постановок — Шостакович и Яначек. А оркестровую малышню, заточенную не только под XVIII, но еще и под XX и XXI века (XIX у них тоже случается, но скорее в виде экзотики), вообще кормят чем-то запредельно авангардным, с воем и четвертитоновой техникой. В ближайшей перспективе в их программе сочинения радикалов Дьердя Куртага, Джорджа Крамба, Жерара Гризе и тройки более близких нам по происхождению композиторов, тоже серьезно подкованных по части четвертитонов, — Дмитрия Курляндского, Сергея Невского, Александра Щетинского.

Что касается минимализма, который в Москве принят в качестве наиболее комфортного представителя актуальной музыки, то Курентзис в нем разочаровался, хотя Владимир Мартынов все-таки в репертуар Колизея допущен. «Минимализм — это гашиш: накуритесь им и меняйте ваш мир сами» — такая бездейственная композиторская позиция маэстро не устраивает. Перед гастролями в Лондоне обалдевший британский корреспондент цитировал уверения Курентзиса в том, что он «спасет музыку». Вообще-то, мне кажется, маэстро не прочь спасти не только музыку, но и весь мир.

Если долго-долго идти лабиринтами здешних полукруглых холлов, то в конце концов можно упереться в комнатку с кроватью, над которой, как в любом другом помещении театра, висит радиоточка с вестями со сцены. Над унитазом за дверью — еще одна. В комнатке умещается столик с иконой и коллекцией духов, из которой маэстро меня немедленно обрызгивает каким-то ладаном. Трапезы его проходят уже за пределами комнатки, в коридорчике, в котором подальше стоит гладильная доска, а еще дальше — холодильник.

Здесь в какой-то запредельно поздний час, с которым я могу смириться, только учитывая трехчасовую разницу между Новосибирском и Москвой, заканчивается его рабочий день, чтобы практически сразу и начаться. В свой недавний день рождения он был разбужен в 8 утра доносящейся из коридора кантатой Баха «Ich habe genug» в живом исполнении оркестра Musica Aeterna и хора New Siberian Singers.