«Утомленные солнцем-2», сериал Горькая луна

Хватит самообмана. Михалков на самом деле нравится всем, особенно тем, кто его ругает. Выплеск коллективной ненависти, сопровождавший провал обеих частей «Утомленных-2» в прокате, правильней всего считать чем-то вроде семейной ссоры, когда разочарованный влюбленный в надежде вырваться из порочного круга делает все, чтоб больше ни-ни.

Известно, как это бывает. Сперва оскорбления, рубашки, летящие в лестничный пролет, надсадный крик «вон из моей жизни, ничтожество!». Потом рука не поднимается выбросить изорванные фотки; за «ничтожество» неловко уже на следующее утро. Причины размолвки — чем дальше, тем туманней и неубедительней; все хорошее, что было, напротив, всплывает в памяти с навязчивостью новостной заставки. Включишь телевизор — там бибисишный «Шерлок» — ну разве это сэр Генри, вы что издеваетесь. Ну как без него, а?

В этом смысле телевариант «Утомленных» таил в себе замечательную возможность начать все с начала. Его включаешь с искренней надеждой, что сейчас вдруг все будет как надо. Что в масштабном замысле — большом настолько, что он не пролез в двери кинотеатра, — в последний момент что-то чудесным образом щелкнуло, срослось. Что попав в телевизор и перестав притворяться фильмом «УС-2» стали чем-то другим — исповедью, шарадой, «Уловкой 1943», Альмодоваром с танками, «Малхолланд-драйвом» с пластилиновым Сталиным вместо карлика.

На деле перемены столь же разительны, сколь и непринципиальны. Изначально занятное «Предстояние» при удлинении рассыпалось в шестичасовую труху. Обморочная «Цитадель» наоборот приобрела что-то вроде сюжета (что ей не на пользу: обрывочность работала на эффект сновидения, теперь сон рассован по полочкам и длится, по ощущениям, неделю). Виньетки, обеспечивающие монументальность перспективы, ложатся в диапазоне от суконной дидактики (комсорг, которому в ответ на предположение, что бога нет, прилетает в нос фашистская пуля) до суконного же балагана (тут лидер — затяжная беседа о том, что артисту Мерзликину надо совокупиться с комаром).

Формат телеромана в теории дает шанс вырастить для каждого персонажа свой маленький фильм, но автору, при всей его показной нежности к второстепенным героям, слишком мало дела до них. Лакуны в титаническом метраже заполнены не жизнью, а преимущественно эхом — жест, сделанный в фильме однажды, в сериале повторяется дюжину раз, любая ударная реплика по методу Киры Муратовой скандируется снова и снова ad nausеam.

Надо сказать, сам Михалков — главная жертва тесноты, царившей в киноверсии, где его заслоняли то взрывы, то Евгений Миронов, — от такой ситуации скорее выигрывает. Ему наконец есть, где развернуться: он с удовольствием вальсирует среди развалин сюжета, смягчая фирменными обертонами кондовый текст и по-отечески одергивая коллег, у которых в очередной раз заклинил внутренний суфлер. Для соскучившихся по аттракциону «Ну что, умеет так твой дядя Митяй?» (а кто, кто, кто по нему не соскучился?) сериал, безусловно, предлагает набор простых радостей: Н.С. чинит танк, Н.С. боится Меньшикова, Н.С. по подбородок в воде крякает селезнем, приманивая фашиста. Разговор о недопустимости залезать в чужую пижамку ближе к финалу — прямиком в золотой фонд к чарджуйским дыням и мягким пяточкам.

Что правда удивительно — когда дилогия шла в кино, злые люди вспоминали Тарантино, немецкое порно и прочие малоуместные вещи. Из телевизора же явственно выползает референция, которую прежде было не видно в упор — наверное, потому, что она дьявольски чужеродна для Михалкова. Будучи разогнан до размеров толстого романа, михалковский фильм — с этими его постоянными порывами в фарс и причудливо смещенным моральным центром, чаепитиями с демонами, истреблением обывателей и кровожадными доказательствами бытия божьего — стал жутко напоминать любимый роман перестроечных студенток про часть той силы, которая, вечно желая зла, в итоге делает круто. У Маргариты тут, правда, усы, но это детали.

Что манифест главного имперского ортодокса сам собой взял и срифмовался с предсмертным выдохом раздавленного империей интеллигента — это, конечно же, очень странно. Не страннее, впрочем, всего остального в этой истории.