Сжечь после прочтения

— Как вы придумали этот концерт?

— Сначала это должно было быть в Капелле, но там на меня аллергия. 29 лет не пускали, только раз разрешили выступить — после моего концерта на BBC. Хотя я там и занимался, когда мне было 6 лет. Поэтому пришлось перенести концерт в ДК им. Ленсовета. А там ведь мое звучание будет регулировать какой-то звукорежиссер. А как это регулировать, если даже Рихтер говорил, что он не понимает, как я играю, что так только Шопен играл. Ну со звукорежиссером я смирился, но потом оказалось, что со мной будут выступать еще Рената Литвинова и этот — как его?

— Александр Баширов! А вы видели хоть один фильм с Ренатой Литвиновой?

— Нет. Ни одного фильма с ней не видел, а что такое Баширов, я вообще не знал. До сегодняшнего дня я даже не знал, что делать. Но сегодня ночью я неожи­данно придумал, что буду играть не «Записки сумасшедшего», а «Летаргический сон» Гоголя. Я буду умирать на сцене. Ну и еще буду сжигать «Мертвые души» в камине — прямо на сцене. И буду внутренним голосом читать «Избранные места из переписки с друзьями». Это будет очень сильно.

— Как это «внутренним голосом»?

— Я буду пытаться не проговаривать слова, а делать так, будто они сами вылетают изо рта, без напряжения. Ну и еще я буду играть музыку — причем не свою, и не чужую. Это будут такие «лохмотья» — и Шопен, и украинская музыка — все, что Гоголь ­любил.

— То есть это будут какие-то отрывки чужих произведений?

— Нет-нет, не отрывки. Это гениальная штука. Это черт подери, что у меня получилось. Это какие-то лохмотья, которые в атмосфере между собой совокупляются и породняются, ну и что-то новое рождается.

— А вы чувствуете какую-то связь с Гоголем? ­Может быть, родство?

— Конечно. Меня даже Хуциев хотел очень дав­но снимать в роли Гоголя в своем фильме «Пушкин». Но, к несчастью, ничего не получилось. И недавно мне, кстати, одна библиотекарша сказала: «Вы очень похожи на Гоголя». А я и правда похож. У меня нос такой же. А на этом представлении меня еще и загримируют. Моя игра на фортепиано будет совпадать с гоголевским речизмом. Кстати, в этом мы тоже сходимся: у нас обоих ритм угловой, ненормальный.

— Вы ведь были вундеркиндом. А сколько вам ­было лет, когда вы свое первое произведение ­написали?

— Когда мне было два года, папу посадили в тюрьму, но от него дома осталась фисгармония. И бабушка с мамой жали на педаль, а я брал две ноты, это была терция. В общем, это уже сочинение. Японцы, например, играют на своих инструментах вообще только один звук, там главное — ритм. А потом был дикий голод, и я помню, как мы с мамой шли по Кре­щатику — я ведь родился в Киеве — и бил ножками, кричал на маму, что ни за что нельзя продавать фисгармонию.

— То есть в два года вы уже были композитором…

— Не совсем. Потом папа вернулся, и вот один эпизод я запомнил на всю жизнь. Мне 5 лет, и я сочинил какую-то пьеску, сыграл ее папе, а потом мы идем гулять. Я почему-то именно этот день запомнил в мельчайших подробностях. И мы идем по пустырю между 15-й и 16-й линиями, и папа вдруг мне говорит: «Я понял, ты — композитор!»

— А ведь, наверное, трудно быть вундеркиндом?

— Меня все время донимали матери других вундеркиндов. Они говорили, будто я по 12–14 часов играю на рояле, поэтому у меня так здорово получается. Будто меня мама мучает — ее даже из-за этого в КГБ вызывали. А я-то играл меньше всех. А сейчас я вообще не тренируюсь, не репетирую. У меня техника врожденная, я выхожу и играю что попало. ­Такие вот у меня руки.

— Вы до сих пор пишете музыку?

— Я каждую неделю пишу по 2–3 симфонии. Каждая часа по полтора. Я пишу на таких больших листах прямо разом, не отрывая перо. А иногда пишу стихийно прямо на рояле. Часть записывается, пленки хранятся в массивном несгораемом шкафу в одном тайном месте.

— А не жалко, что ваши симфонии так и остаются на бумаге? Их ведь не исполняют?

— А сейчас нет дирижера, который мог бы сыграть мои вещи. В свое время Чайковский понял, что никто не может сыграть его Шестую симфонию, — вот со мной та же история.