А Нан все равно
Нан Голдин на Фотобиеннале
Сестра покончила с собой, когда Нан было 11. Сестре было почти 19. Психиатр предсказал младшей то же самое. Та жила, в страхе ожидая девятнадцатилетия; фотографировать начала как раз в 18. Примерно тогда же — пить и все остальное. Секс — еще раньше; какой-то взрослый дядя. В тот день ей впервые открылось бесстыжее неистовство страсти. Что-то вроде этого. В таких выражениях. И когда начала фотографировать — тоже с неистовством; думала даже, что это у нее такая навязчивая идея — сохранить все (она в этом разбиралась, в детстве хотела сама стать психоаналитиком), потом свыклась. Вкратце так. «А больше я не желаю знать никаких иных интерпретаций моей истории», — заканчивалось предисловие к первой книге Голдин, она называлась «Баллада о сексуальной зависимости»; да больше вроде бы и невозможно. Дальше некуда. Любые иные интерпретации тянущейся вслед реальности ленты бесконечной фотопленки, необходимой, чтобы сохранить все, отныне были обречены на слюнтяйскую недосказанность и приблизительность. Даже когда она сама бралась пересказать и объяснить, что она делает, как-нибудь иначе, без психоаналитических формулировок, называя свою фотографию родом дневника, свой фотоаппарат — естественным продолжением руки, а страсть объясняя нежностью… Бог, впрочем, с интерпретациями. История с точкой в предисловии к «Балладе» нам понадобилась, чтобы подчеркнуть в портрете автора — решившей дойти разом до всех концов беспредельщицы — ее независимость и страшное упрямство.
Которые, может, как раз и сыграли роль в том, что Голдин жива, когда все прежнее окружение, из начала семидесятых, перемерло от СПИДа, анорексии, алкоголизма, передозняка; а она все еще снимает — хотя лица вокруг уже не те и не удалось сохранить ничегошеньки из того, что когда-то хотелось. Исчезали целые сюжеты, появлялись новые; гляди-ка, вот и пейзажи пошли медитативные, море и небо, которое прежде она наблюдала разве что из окна очередной больнички. В рамках ретроспективы на Фотобиеннале обещана пара старинных слайд-шоу, включая «Балладу»: вмазанные друзья-приятели, сгнившие лет уж пятнадцать назад; не ведающие стыда любовники, которых ныне и след простыл; также обещана сама темно-рыжая еврейская тетка с монументальной шеей: полтинник с лишним ей, вот ведь, а она до сих пор представляется максимум сорокалетней; именно об эту пору у нее перестают встречаться столь частые прежде автопортреты. Теперь другие, помоложе, совершают чудеса откровенности; Голдин же продолжает отматывать фотопленку — словно в тихом похмелье…