Примат искусства

На Ильинке открылась галерея Гари Татинцяна

За двадцать лет в Нью-Йорке бывший московский стоматолог Гари Татинцян успел поторговать иконами, фотографиями Родченко и современным искусством. В конце января он открыл выставочное пространство на Ильинке, пригласив в директора известного московского куратора Марину Лошак. Для начала они сочинили выставку – с молодыми американскими художниками, полотнами Ларионова и старинными эротическими фотографиями. В планах – дизайнерские проекты Карима Рашида и выставка раннего русского конструктивизма. Антон Горленко пообщался с Татинцяном в его галерее и близлежащем кафе. Фотографии: Сергей Мелихов

 В углу валяется отрубленная лохматая рука. В ней торчит нож. Неподалеку – скульптура обезьяны с окровавленной культей. В тело обезьяны воткнуты: два меча разной длины, длинная садовая лопата, короткая походная, альпеншток, скальпель, ножницы, дротик для дартса, стрела и, наконец, кривая сабля с гравировкой на лезвии. Рядом – еще две скульптуры: роботоподобная фигура, сложенная из стальных параллелепипедов, и фигура американского фермера, нарочито грубо, с оставленными заусенцами, сработанная из дерева.

– Ты знаешь, эту обезьяну у меня уже хотели купить. Я отказал. Человек просто хотел ее поставить у себя в спальне. Человек кайфует. О, мечи, то-се. Я сказал, что она зарезервирована. У меня есть амбиции. Мы сейчас работаем с двумя музеями, которые хотят купить у нас работы. Впервые здесь музеи дают деньги на западное искусство. Я тебе потом о них скажу: боюсь сглазить. Я могу прекрасно делать деньги и на секондари маркете, но мне интересно состояться. Хотелось бы занять здесь место эксперта. Я уже напродавался. Там я выступаю как спекулянт, здесь я выступаю как созидатель.

Я пришел в галерею спустя три дня после открытия, и владелец Гари Татинцян заговорщически рассказывает мне о первых итогах. Невысокий и поджарый, он стоит, чуть пружиня на широко расставленных ногах. Говорит отрывистыми фразами, произносит слова чуть сиплым, гортанным голосом. Его русская речь наполнена английскими словами: Гари три недели как из Нью-Йорка. За каждым английским словом следует короткая пауза. Если я не успеваю вставить перевод, Гари находит необходимый эквивалент сам. Я почти никогда не успеваю.

Гари энергично вводит меня в курс своих представлений об искусстве. В корзину немедленно отправляется весь XIX век из собрания Государственной Третьяковской галереи: «...Всякая живопись – постчистяковская, серовская, все эти вейсберги, яковлевы. Импрессионизм, экспрессионизм, неважно, шит-прессионизм, you know?» Туда же – коллекция MoMA: «Я против фетишей и идолов, я против современных художников по 5 миллионов долларов. Искусство должно быть доступно для всех. Вещь Тони Мателли (автор обезьяны) может купить тот, кто имеет 100 тысяч долларов годового дохода, а в Нью-Йорке это любой индус с компьютерным образованием, который приезжает в Америку и уже через год получает от 90 до 150 тысяч. Такой человек может легко покупать две скульптуры Тони Мателли в год». Я представляю себе индуса, квартира которого сплошь заставлена обезьянами, и того русского, которому, напротив, не досталось и одной.

 – Люди с высшим образованием могут себе это позволить. Но сколько человек в мире могут позволить себе купить работы Джаспера Джонса и Маурицио Каттелана? Это социальный блеф.

MoMA – блеф, а на руках у Гари – без обмана – свежеотремонтированное 500-метровое помещение на Ильинке, полдюжины американских художников и директор Марина Лошак, успешный московский куратор, в качестве дамы треф.

Галерею своего имени в Нью-Йорке Гари закрыл, оставив только офис по продаже картин. Гари уехал из Москвы 20 лет назад, и, судя по проскальзывающим в разговоре едва заметным нюансам, он все это время увлекался искусством далеко не ради чистого интереса. Как верхушки айсбергов, мимо моего взора проплывают «самые-большие-в-мире-коллекции-Родченко», которые единовременно спускаются с молотка и выкупаются спустя день гораздо дешевле; как сказочные пещеры, внезапно раскрываются двери «кристисов».

Галерея пульсирует пустотой. Пол не доделан, но выглядит модно; свет, напротив, съел целое состояние. На стенах – незнакомая мне, вполне себе абстрактная живопись: по словам Гари, сплошь дерзкие гении-интеллектуалы. Случай с непроданной обезьяной красив, но на российских коллекционеров Гари как-никак рассчитывает: «Если русские покупают вещи, то они вычеркивают эти деньги. Они коллекционеры от природы – западные же подходят рационально: «А сколько мне это даст?» Русские покупают, чтобы было. Неважно, по какой причине, – и эта амбициозность делает их большими коллекционерами. Только попробуй у русского перекупить какую-нибудь картину. Предложи в пять раз дороже – не продаст. Это потрясающее качество».

Мы вышли из галереи, которая делит двор с отделением милиции. Двор тесно заставлен сине-белыми машинами. Свежей волной наполз автомобильный гвалт. Я оглянулся на здание: два яруса цвета желтка – бывшие лавки или гостиница в глубине старого торгового квартала Ильинки. Мы зашли в кафе.

– А где вы здесь живете?

– В гостинице пока.

– А в Нью-Йорке?

– У меня свой лофт. Дизайн там сделал Карим Рашид. – Гари собирается сделать его выставку.

На правом кулаке Гари содрана кожа на костяшках.

– Вы что, подрались с кем-то?

– Нет, это я ободрал о стену, тащил что-то. Такое бывает у каратистов, а я занимаюсь боксом.

– А я занимался дзюдо.

– А я – вольной борьбой. Тейквондо. Карате. Кикбоксингом. Потом перешел на чистый бокс. Я занимаюсь спортом два раза в день: утром растягиваюсь, вечером – с боксерами.

Вдруг Гари признается, что кроме современного искусства для него существует одно – иконы.

– Я долго ими занимался. Самое лучшее искусство, – он заметно оживляется. – Я год назад взял на Christie’s феноменальную икону. Спускаюсь по лестнице, вдруг вижу – икона. Сперва думаю: что за фуфло. Подхожу ближе. Начинается озноб. Подхожу ближе. Георгий. 80 сантиметров. Новгород. XV век. Шедевр. Прошу снять. В общем, я ее купил. Один москвич, правда, за ней шел до какой-то суммы, но я его перебил. Сколько было денег, столько и поставил. В общем, взял. Ты знаешь, чем отличается русская икона от всего остального? Всюду бывает по краю формы такое затемнение, которое дает ощущение объема. Русская икона плоская. Они даже в красках нашли метод использования обратной перспективы. Я занимался реставрацией. Когда в 40-50-е годы появилась химия, диметил-формалин, многие вещи изуродовали. Я все это очень хорошо знаю, ведь я был стоматологом двенадцать лет, причем уже на третий год – лучшим в Москве. Работа реставратора очень похожа была на мою. Сделать пломбу или зуб, неотличимые от настоящего. Я делал виртуозные вещи, потому что все деньги я зарабатывал на антиквариате и никогда – на стоматологии.

– Стоматология в Америке неплохо бы пошла.

– А я разочаровался в медицине. Стал вегетарианцем. – Стоматолог, галерист, эмигрант, боксер, он легко уворачивается от замечания, отвлекающего от главной мысли. – Так вот, когда ты реставрируешь икону, ты должен пройти весь процесс, а это 6-7 тонировок. Когда мы видим икону, мы видим не верхний слой – мы видим архитектонику.

Гари придвигается к столу; речь его замедляется, англоязычные ударения меняются на южные, гостеприимные интонации. Короче, холодный лофт его сердца превращается в жаркий кавказский духан. Не слышно больше ни секондари маркета, ни энвайронмента, ни гэллери спейса. Вместо них только позем, желвак, притинка, лещадка, санкирь, левкас, пробела и краснофонная новгородская. К современному искусству мы больше не возвращались.