Что Русскому хорошо

— Зачем вообще галерея? Прекрасно торговали антиквариатом и безо всяких галерей.

Ханкин: Нельзя больше фарцевать из багажника — все, точка. Нельзя достать вещь на миллион из багажника, даже если это «бентли», и показывать ее где-нибудь в укромном углу кафе, вынув из мешка для мусора с лохмотьями приставшего скотча. А человек тебе, соответственно, деньги в газете передает. Или в коробке из-под «панасоника». Конечно, остались еще бегуны и жиганы, как мы их называем, которые пристроились к какому-то финансовому каналу и носят прямо туда, в кабинетик. Сидят часами в приемной, а потом такие цены заряжают, что нам становится неловко. Мы так не умеем и не хотим уметь. Мы амбициозно считаем, что должны менять общественный вкус.

— После Рубенсов галерея «Триумф» показала Дэмиена Херста — и это выглядело, как бы это сказать, эклектично…

Ханкин: Потому что галерея «Триумф» — отвязные подонки, которым закон не писан. Галерея «Триумф» вначале предполагала быть галереей галерей, посредником между галереями и группой богатых отвязанцев, потому что если у кого-то не покупают художника, то у нас его вдруг начинают покупать: Емельян умеет какими-то специфическими вибрациями объяснять. Потом мы поняли, что наш контемпорари-бизнес значительно динамичнее, чем ожидалось, и мы, скорее всего, теперь как-то обособим эту деятельность.

— Интерес к современному искусству — он откуда? Вот вы, Емельян, как-то в интервью «Большому городу» выразились, что русское искусство — полное говно.

Захаров: Про русское современное искусство я ничего не говорил. Я говорил про русское классическое искусство. Да, не люблю. А современное — оно прекрасно, потому что оно в мейнстриме. Есть другой вопрос, проблема современного русского искусства для меня только одна: очень мало художников. Не только хороших, но и просто важных для культуры. Тридцать-сорок, а хороших — по пальцам пересчитать. А в Америке таких ну все-таки пятьсот-шестьсот. Трудно, когда шесть-семь крупных галерей на всю страну — и на них есть сорок художников. А почему? Нет хорошего высшего художественного образования в России сегодня. Сегодня Айдан Салахова бьется за создание нового художественного вуза, и мы очень хотим ей в этом помочь.

— Современным искусством вы с практическими целями занялись? Или просто нравится?

Захаров: Ну, во-первых, галерея не может не преследовать практических целей, это понятно. Во-вторых, я не могу заниматься тем, что мне не нравится. Дайте мне картину — самую дорогую, самую коммерческую, если мне это не нравится, я в жизни с этим ничего не смогу сделать.

— Для вас какие-нибудь авторитеты существуют?

Захаров: В смысле — чтобы кто-нибудь мне говорил, что мне должно нравиться, а что нет? У меня у самого глаза есть. Я бываю на разных выставках по всему миру, много чего вижу; бывает, что мне нравится то, что и всем, — ничего страшного. А бывает, что-то угадываю заранее — вот так было лет пятнадцать назад с Такаси Мураками: я купил одну его вещь в Лондоне, недорого, а сейчас он стоит бешеные тыщи.

— Как определить искусство, которым занимается галерея «Триумф»?

Ханкин: Большое искусство большого стиля. Который у нас в последнее время отсутствовал en masse. Мы последовательные апологеты фигуративного искусства, последовательные сторонники довольно простого критерия — красоты.

— Коллекционеры из антикварки начинают эволюционировать в сторону современного искусства, торговцы антиквариатом, стало быть, тоже?

Захаров: Нет такого. Да, есть коллекционеры, которым надоело. А есть те, кому не надоело. Есть те, кто собирает классическое искусство и будет продолжать его собирать в любом случае. А есть те, кому в принципе все равно, но важно, чтобы искусство было классное. На заре перестройки, когда было много денег, а рынок был пустой, люди за разумные деньги могли купить шедевры. Что происходит дальше? Шедевров мало, мало всегда; шедевров классической русской живописи вообще очень мало, и все они в музеях. Покупая актуальное искусство, ты имеешь возможность приобрести лучшее, что через сто лет ты уже ни за что не купишь. Знаете историю с великим Третьяковым? Поехал, значит, Павел Михайлович в Париж, и там его нафаршировали так, что когда он вернулся со своими приобретениями, поднялся смех: фальшак на фальшаке. Человек обиделся и стал покупать только живых художников. Подпись заставлял ставить только в своем присутствии; часто приезжал с нежданным визитом, чтобы проверить, что именно тот, на кого он рассчитывает, сидит и рисует, а не Вася Пупкин из младших классов худучилища.

— Почему никто больше — за редким исключением, и то в Москве, — не работает так с музеями, как вы?

Захаров: Наверное, это просто дорого. Выставка АЕС, например, обошлась в шестьсот тысяч.

Ханкин: Мы же естествоиспытатели по натуре. Пытаем человеческое естество — на жадность, на глупость, на тщеславие. Мы создаем прецеденты. Мы пишем письмо в Русский музей: дорогие друзья, мы делаем выставку академика Виллевальде к 250-летию Академии художеств, у нас есть десять работ, дайте еще десять. Русский музей читает, думает: частная галерея, Москва, на один вечер десять работ — они там что, с ума сошли; и потом, что скажет на это ФАКК? (Федеральное агентство по культуре и кинематографии. — Прим. ред.) А мы говорим: «С ФАККом все будет в порядке» — и ФАКК берет и разрешает!

Захаров: С Русским у нас отличные отношения сложились: мы ни разу друг друга не подводили — и всем нам от этого хорошо, так что мы намерены продолжать сотрудничество.

— Ваше участие в выставке Зинаиды Серебряковой ограничивается идеей и финансированием? Или вы влияете на выбор вещей?

Захаров: Нет, никоим образом. Выставку собирает Русский музей. Мы придумали лишь концепцию, что это будут только nudes. Поверьте мне, вот пришел бы Емельян Захаров, очень хороший парень, галерист, обаятельный человек, мне так кажется, обзвонил бы музеи: дайте картины! Ну и что?

— В самом деле, что? Ничего бы не вышло?

Захаров: Ну конечно, нет. А если вышло, то стоило б это миллионы плюс разрешение Министерства культуры, целая история. А главное, зачем? Есть прекрасная организация — Русский музей. Величайший мировой музей класса «А» со сверхпрофессиональными людьми. Сам бог велел.

— С какими еще музеями можно работать, как с Русским?

Ханкин: Работать можно с кем угодно, зависит от того, с чем ты приходишь и что приносишь. Можно с Эрмитажем, в декабре у нас будет выставка в Эрмитаже, современная ближневосточная каллиграфия. В Москве можно работать с Музеем личных коллекций, с Музеем архитектуры. С Третьяковкой — глухо, они в принципе ничего не хотят; остальные тоже трудные пассажиры. Это напоминает полет по приборам: мы постоянно проверяем какие-то важные индикаторы. Что там говорит общественное мнение? Общественное мнение порицает. Что скажет музейное сообщество? Музейное сообщество не воспримет, говорят нам, — а почему, снова спрашиваем мы; разве музейное сообщество в полном составе не ездит в Венецию на Биеннале, разве его не было на последней ярмарке Freeze? Почему ж не воспримет? Воспримет.

— Появление скульптуры аесов «Первый всадник» во дворике Мраморного дворца выглядело некоторым нахальством.

Захаров: Мы до конца думали, что вот-вот, сейчас прибегут какие-то люди и скажут: а теперь ну-ка быстро все запаковали — и к е…не матери, и чтоб мы больше вас не видели. И когда музей нам сказал: мы хотели бы, чтоб эта вещь стала экспонатом Русского музея и навсегда украсила наш дворик перед Мраморным дворцом и, соответственно, наш город, — это был шок.

Ханкин: Не представить, чтобы лет пять назад Русский музей решился украсить двор Мраморного дворца современной скульптурой, причем так вызывающе сопоставив ее с Паоло Трубецким. Не было никакого расчета на результат, была опять попытка эксперимента: а можно ли в историческом центре Петербурга, в ансамбле Ринальди, поставить шестиметровую фибергласовую китайскую девочку верхом на тираннозавре нос к носу с шедевром русской скульптуры? Все говорили: «Ну конечно, нельзя». А мы: «А почему?» Можно говорить, что это неправильно, что это нельзя, что мы глумимся над святынями; Боровский статью показывал, она была выдержана в духе «Доколе подонки будут резвиться в заповеднике?». Но вот в чем штука: говорить можно что угодно, а башню Газпрома-то все равно построят.