Партизан (Белград)
Обладатель двух «Золотых пальмовых ветвей» Каннского фестиваля Эмир Кустурица уже четверть века снимает развеселое кино про цыганских баронов, подростков, войну, любовь, свадьбы и похороны. Герои Кустурицы летают на кроватях, выдергивают гвозди ягодицами и нюхают кокаин с рельс. Его новый фильм «Жизнь как чудо» рассказывает о любви серба железнодорожника и мусульманки медсестры на фоне стремительно разрушаемой войной идиллии прежней боснийской жизни. Рассказывает так, что, несмотря на взрывы, пожары и кровь в кадре, фильм все равно получается о верности и счастье.
Елена Егерева отправилась в Белград и встретилась с Кустурицей в его студии.
– Американские, английские, наши газеты пишут, какой трудный период сейчас переживает Сербия, как тяжело ей избавиться от последствий правления Милошевича. Знаете, я тут сегодня прошлась по Белграду… Все уличные кафе полны, притом что это разгар рабочего дня – все девушки невероятно красиво одеты, загорелые, накрашены, как на собственную свадьбу. Что все это значит?
– А во времена санкций даже еще лучше было. Сербия – очень специфическая страна. Я понимаю, про свои страны все говорят, что они особенные. Но в случае Сербии – это не связано ни с историей, ни с географией, а с чем-то, чего не существует. Понимаете, мы живем в очень маленькой стране, чье население до сих пор занимается сельским хозяйством. А с другой стороны, Белград никогда не переставал быть европейским городом. В Париже – я по себе это знаю – иногда совершенно невозможно найти какую-нибудь там компьютерную программу или какое-то еще техническое приспособление. В Белграде есть все и всегда. В Белграде можно купить компьютеры, которые в это же самое время появляются в Америке. И у сербов всегда – самые последние модели мобильных телефонов. Люди здесь очень любопытны и невероятно предприимчивы. И вот из-за того что у нас одна нога в Азии, а другая – в Европе, у всех здесь – какой-то мистический голод. «Жизнь как чудо» недавно показывали в Израиле. Мне там сказали: о господи, как бы мы хотели, чтобы и у нас о войне такие фильмы снимали, а то в Израиле кто-нибудь сделает фильм о войне – всех от него тоска берет.
– Мне в Боснии много раз говорили одну странную вещь: жизнь во время войны – они в основном имели в виду вечеринки – была гораздо веселее.
– В «Underground» я попытался показать как раз это: оба друга воспринимают войну просто как некую шумовую помеху, как что-то назойливое. И я вовсе это не выдумал – мы все это видели. Жизнь здесь воспринимается такой, как она есть, и в этом отношении война – просто одно из проявлений жизни. И дело вовсе не в том, что здесь любят войну, – просто люди стали частью такого жизненного устройства. Тем более что войны на этой территории шли все последние 200-300 лет, и, возможно, такое своего рода сумасшествие, связанное с войной, стало одним из ингредиентов жизни. Вот такое общество организованного хаоса.
– А цыгане в Белграде – как и при Милошевиче четыре года назад, когда я здесь была последний раз, – играют на улицах, и им из окон бросают монетки. И они до сих живут под мостом в центре города – в коробках из-под холодильников. Только перед одной коробкой, мне таксист рассказал, теперь стоит огромная спутниковая антенна.
– Цыган в Сербии никогда никто не трогал. Их не убивали и не сажали в концлагеря, как это было в Хорватии. Занимаются они тем же, чем всю жизнь, – играют. Но для меня цыгане – это всегда метафора. Если у тебя есть история, и ты туда вводишь цыган, она становится намного человечнее. Потому что у цыган средневековое отношение ко всему, что связано с современной цивилизацией. Когда мы звоним по мобильному – это одно дело, а когда цыганская девушка звонит по мобильному – это звонок в XXI век из Средневековья.
– А еще мне этот таксист сказал: «Вот на этом самом месте, где ты сидишь, вчера одного расстреляли из калашникова – не поверишь, человече, – 200 дырочек!»
– Да, тут человека десять минут знаешь – а он тебе все про себя расскажет – и еще швы покажет от операции, которую ему неделю назад сделали.
– Но вы можете объяснить, почему я в Москве, независимо от того, работаю или отдыхаю, почти всегда чувствую себя солдатом бессрочной службы? А в Белграде люди просто живут, и всем по-настоящему весело. Дело ведь не в том, что в Белграде денег меньше, чем в Москве?
– Именно в этом. У России – миллиарды долларов, развитая индустрия. Я же был в Москве – Москва стала похожа на гигантский западный город, и лицо ее сейчас определяют те, кто устраивает вечеринки «как в Париже» и издает крупные журналы. А с другой стороны, я играл недавно в огромном отеле – кажется, «Россия». Те, кто был в первых рядах, показывали мне сцены из «Черной кошки, белого кота» – давали знать, что видели фильм. В другом месте, в клубе – «Цеппелин»? Да, наверное… там курили сигары, как цыгане в «Черной кошке», а в Санкт-Петербурге одна дама разделась на концерте. И так себя ведут люди, которые живут в огромной богатой стране. Что уж говорить о тех, кому нечего терять? А нам действительно нечего терять – и жить поэтому легко. Ну что югославам терять – дома, что ли?
– Хотя бы. В Белграде – потрясающие австро-венгерские особняки.
– Ну да. А теперь сравните: у нас особняки, а у России – Сибирь, бесконечные поля… Многие сейчас приезжают из Москвы и говорят мне: о-о, они живут, как в Америке, так классно, у них столько денег. Меня это шокирует. Меня Москва увлекает не этой как бы крутостью, не всеми этими роскошными клубами. Меня притягивает Москва из «Мастера и Маргариты». Вот Москва, которую я хочу видеть. А рекламные щиты с холодильниками я видеть совсем не хочу. Я спрашивал русских: как вы можете сходить с ума по холодильникам, превращаться в яппи, когда у вас был Пушкин, Лермонтов, Чехов, когда у вас был Беня Крик?! И вот я говорю о вашей истинной сущности, а мне говорят: какая, твою мать, сущность? Дайте нам нормально пожить – а то у нас тут коммунисты все последние 50 лет были.
– А все, которые приезжают из Сербии, говорят, что на самом деле Кустурица – никакой не романтик, а реалист. Это очень личное, но для меня граница между вашими фильмами и жизнью была окончательно стерта после того, как Давор Дуймович, который сыграл главную роль во «Времени цыган» (также играл в фильмах «Папа в командировке» и «Underground». – Ред.), и которого я знала, повесился в Боснии несколько лет назад. Во «Времени цыган», второе название которого «Дом для повешения», он ведь тоже погибает.
– Почему он так поступил – не будем этого обсуждать. Я бы хотел сказать о нем другое. Такое смешное лицо, и этот большой нос… Я ищу актера моей мечты – но не нахожу его. Если бы меня спросили, как он должен выглядеть, я бы ответил: как Давор. Он тоже, можно сказать, стал жертвой этой войны. Если я начну считать, сколько людей, которых я знал, погибли тогда, исчезли… Какая парадоксальная ситуация. Мы столько всего изменили к лучшему – я имею в виду права человека, защиту окружающей среды, мы столько всего достигли в плане технологий. И вот после нескольких тысяч лет развития цивилизации вернулись к тому, с чего начали, – к конфликту двух миров. Только теперь это уже не греки и персы, а христиане и мусульмане. Несмотря на весь прогресс, скоро мы столкнемся с той самой древней катастрофой – войной, и начало ей уже положено. На одной стороне окажутся христиане, защищенные ядерным оружием. А на другой – те, чья религия и культура моложе, и поэтому они будут лучше вооружены. Сейчас объясню. Иранскому школьнику, чтобы выжить, приходится использовать свой мозг чаще и интенсивнее, чем школьнику из Оклахомы. Таким образом, он каждый день усиленно тренирует свой мозг, а мозг – как мускул: его надо тренировать. А перед американским школьником подобные задачи не стоят – его жизнь устроена. Так вот: выживут не те, кто умеет строить пирамиды и компьютеры, как это было раньше, – а те, кто умеет использовать свой мозг.
– В отношении кино все, кажется, устроено иначе. Такое впечатление, что тем, кто им занимается, наоборот, надо учиться отключать иногда мозг. Я хочу сказать: надоело кино, построенное на всевозможных цитатах, обыгрывающее те или иные жанры. Может быть, это только мое желание, но я хочу кино просто про жизнь. Я это вам говорю потому, что мне показалось, что «Жизнь как чудо» – как раз такой фильм.
– Из всех новых фильмов мне нравятся лишь те, что отсылают меня к лучшему периоду развития кино – к 50-70-м, когда кино задавало экзистенциальные, политические, социальные вопросы. А что случилось потом? Когда в кино пришли Лукас и Спилберг, Голливуд повернулся в сторону чистого развлечения. Там поступили, как большевики: отмели все экзистенциальные вопросы. И во что это вылилось? В то, что в 1999-м антиглобалисты разнесли пол-Сиэтла. Но это уже другой вопрос. Я тут читал в The New Yorker статью, автор которой пытается доказать, что Достоевский – говно, потому что он слишком много страдал. А вот Энди Уорхол гениален, но вовсе не потому, что он был хорошим художником, а потому, что умел наслаждаться жизнью. Что за идиотизм? Когда кино снимали в 60-х, это было мистическим процессом. О какой мистике может идти речь сейчас? Речь идет лишь о кассовых сборах: box office №1. В Париже столько фильмов идет в кинотеатрах! И сколько же среди них мусора. Париж напоминает комнату, куда запустили аллигаторов: они атакуют друг друга, и выживут те, что съедят остальных. И вот ты смотришь это кино – и такое впечатление, что те, кто его сделали, не жизнь тебе показывают, а свои впечатления от жизни. И эмоции у них не эмоции, а какие-то сантименты. Когда-то режиссеры стремились наполнить свой новый фильм еще большим ощущением жизни, чем у них это получалось раньше. Теперь главный герой должен быть cool. Кто выдумал этот язык, на котором чтобы кого-то охарактеризовать с лучшей стороны, его называют cool? На язык моей бабушки это слово переводится как «холодный». Это слово – убийца. Герой, который cool, может убить и при этом не переживать, он неэмоционален, отчужден. Если человек – cool, значит, он не может быть теплым, человечным. Но тогда мы убиваем Беню Крика – а вот кто действительно герой. И все потому, что режиссеры оторваны от жизни. Их тысячи, и они только и делают, что общаются с «нужными людьми», – какие то сообразительные засранцы. Кто они, мать их, такие, на что они тратят свое время?
– А вы на что тратите?
– Я в своих фильмах рассказываю не то, что услышал от Умы Турман или кого-то там еще, – клал я на все на это. Я живу тихо, спокойно снимаю, играю в своей группе, читаю, с цыганами разговариваю, жду самолеты в аэропортах.
– Париж, по-вашему, – комната с аллигаторами, а мне, к примеру, очень понравилось, как французы вели себя во время американского вторжения в Ирак.
– Да, этим они могут гордиться. Только надо понимать, почему они так себя повели. После окончания Второй мировой войны французам пришлось отчаянно воевать за право самим управлять своей страной. Они до сих пор пытаются держаться подальше от Штатов, потому что понимают: Америка – это мир корпораций. И мир будущего – это мир корпораций. Посмотрите на Олимпийские игры. Сколько новых стран появилось – мизерных, без национального сознания, без политической силы и возможностей сопротивляться. Даже не знаешь, где они на карте расположены. И современная Босния, кстати, – прекрасный пример: слабое, контролируемое международными организациями государство. У корпораций нет правительства, у них нет парламента или института, который бы стоял между мной и их верхушкой. Глобальный корпоративный мир разрушает все сильные в смысле национального сознания страны – и это ради того, чтобы люди ели столько гамбургеров, сколько корпорации хотят, чтобы те ели. А чем больше они думают о своей стране – тем меньше они съедят гамбургеров.
– О том же, о чем вы говорите, – корпорациях, гамбургерах – говорит Майкл Мур, режиссер «Фаренгейта 9/11». И фильмы Мур снимает об этом же. А вы-то снимаете кино о счастье.
– Это правда, я не думаю, что кино должно быть выразителем подобных идей. Но с другой стороны, то, что Мур делает, – очень хорошо, и очень хорошо, что он американец. Но с Муром вот какая штука: как он собирается поступить, когда выиграет Джон Керри, притом что уходить сейчас из Ирака очень опасно. Сейчас Мур – часть кампании против Буша, то есть избирательной кампании Керри. Вопрос вот в чем: будет ли он настолько честен, чтобы напасть на Керри, когда тот не сможет вывести войска из Ирака? Мур ведь может всю жизнь потратить на эту историю. На мой взгляд, заниматься одновременно кино и политикой – опасно. Но в Америке есть не только Мур, в Америке много здравомыслящих людей. Я разговаривал об этом с Ником Нолти, с Джонни Деппом, с никому не известными учеными – их тоже все достало. Когда-то идеи демократии были прекрасными идеями, но сегодня демократия – это нечто иное. Демократия сегодня – это террор посредственности и заурядности. Демократизация газет и искусства была замечательным начинанием, но сейчас это становится опасным – демократия начала убивать искусство. В наше время встретить кого-то, похожего на Давора Дуймовича, с его иронией и отстраненностью от реальности, – все равно что познакомиться с аристократом в лучшем смысле этого слова… И вот я решил, что большую часть своей жизни я хочу проводить в мире, чье устройство прямо противоположно тому, в котором мы живем. Я сейчас заканчиваю строить деревню – это в 250 км от Белграда, на вершине горы, там, где я снимал последний фильм. Я сыт по горло большими городами – они калечат людей. В этих городах отсутствуют способы, которые могли бы вовлечь своих граждан в правильную, конструктивную жизнь. Я сыт по горло городами, где выбирают мэров и президентов, – я сам выберу людей, которые будут жить в моей деревне. Я хочу создать общество наподобие того, что существовало в ранних христианских монастырях или в коммунах хиппи.
– Хиппи плохо кончили.
– Конечно, идя к своей цели, ты неизменно совершаешь ошибки. Это будет не отель, куда можно будет приезжать с девушками, и туристов туда тоже не будут пускать. И совершенно никакого шанса, что там окажутся богатые ублюдки, как в этом клубе в Москве, где мы играли. В моей деревне одновременно смогут жить около пятидесяти человек – но не больше двух месяцев. Я буду вести семинар. Мы будем заниматься сельским хозяйством и изучать искусство – от старых ремесел до концептуализма. Culture and agriculture. Вот к чему я пришел. Я хочу, чтобы у меня было убежище, я хочу жить в моей средневековой деревне.