Таня-Таня

«Евгений Онегин» в постановке Дмитрия Чернякова

 «Хочешь, расскажу, как все там будет?» — спрашивает меня режиссер Дмитрий Черняков. «Нет, уже не надо, сама погляжу», — отвечаю я. «Пожалуй, расскажу», — и Черняков с видом человека, который в разгар детективного фильма выдает, кто убил, начинает объяснять, какая же она, Татьяна Ларина. Рассказывает со своей обычной доверительностью в голосе, после которой невозможно не выполнить всех его условий — этот монолог происходит уже после того, как я выключила диктофон.

Через пару дней я получаю от Чернякова объемистую эсэмэску, которая сообщает, что и большая часть того, что говорилось в диктофон, тоже не годится. А еще он никого не пускает на репетиции, даже работников театра (хотя тут он, думаю, загнул для убедительности). Такая вот у него интимная репетиционная атмосфера.

Конечно, узнать концепцию нового «Онегина» ничего не стоит — для того чтобы поставить спектакль, ее надо рассказать порядочному количеству людей. Однако, честно говоря, совсем не хочется разрушать игру, в которую играет Черняков, тем более что получается это у него хорошо.

Для объяснения обстановки полной секретности у него заготовлен отдельный сюжет: «Дело в том, что вокруг идеи поставить нового «Онегина» уже существует целая гора домыслов. Ну я все понимаю, «Онегин» — это главная русская опера, которая ставится в главном русском театре. Еще до того как был сдан макет, до меня уже доходили подробности будущего спектакля. Все они проходили по части «надругательства над русской культурой».

«Надругательство над русской культурой» — это такой емкий термин для внутреннего пользования, заведшийся еще во времена «Китежа» — первой русской оперы в творчестве Чернякова. В случае с «Онегиным» он, грубо говоря, означает отсутствие догорающей свечи, гусиного пера и пряди непослушных волос, нависающей над листком бумаги. Главные прогнозы, которые удалось собрать Чернякову, такие: Онегин с Ленским будут пидарасы, действие будет происходить на помойке или, на крайний случай, у ларька с пивом, Татьяна будет писать письмо эсэмэской, ну и, конечно, все будут голые.

Чернякова все это очень веселит: «Я даже ничего сейчас не буду говорить по поводу того, что все про другое. Я и так знаю, что ты это напишешь. Но мне это все очень нравится, я это никогда не опровергаю, даже считаю, что это надо распространять и дальше. А детали постановки я принципиально отказываюсь комментировать: не хочу, чтобы люди, приходя на него, ждали бы того, о чем они уже слышали».

Зимой мы оба ходили в Кремль на «Евгения Онегина» образца 1944 года в постановке Бориса Покровского. Тот спектакль уже много чего пережил и, не удивлюсь, если переживет и черняковского «Онегина» (по крайней мере, снимать его с репертуара Большой как-то робеет). «Тогда, во Дворце съездов, — вспоминает Черняков, — я понял, что «Евгений Онегин» воспринимается залом как ритуальный театр, сродни японскому театру Но. Все знают, что в какой момент должно происходить. Это коллективное исполнение ритуала — и для зрителей, и для артистов. Оно не является для них ни внутренней потребностью, ни искренним переживанием. Когда в третьей картине, Татьяна врезалась в две живописные березы и пролетела дальше, будто ничего не произошло, у меня во всяком случае это вызвало истерику. Но все остальные в зале сидели с непроницаемыми лицами».

— А какая для тебя в «Онегине» главная загадка?

— Сам Онегин. У меня есть такое ощущение, что в отличие от Пушкина Чайковский его как-то недолюбливал — или недопонял. Вся самая вдохновенная музыка подарена Ленскому и Татьяне. А Онегин поет что-то уравновешенно-среднее, кроме метаний последней картины, да и то они не берут за горло так, как аналогичная сцена с Татьяной. А с ней вообще сюжет для Чайковского очень личный, через много опер проскальзывает. Это героиня, которая берет и совершает такой прыжок, это выход за рамки принятых норм, нарушение конвенций.

Черняков перечисляет других героинь Чайковского, для которых все подобные прыжки плохо кончились, — Наталья в «Опричнике», Орлеанская дева, Мария в «Мазепе». После чего наконец-то выдает главную откровенность: «Неважно, что это нежизнеспособно. Важно, что есть несколько мгновений невероятного полета, за которым, конечно, будет гибель. Но этот полет ценен сам по себе».

— Тебе не приходило в голову, что в современной ситуации все могло бы закончиться хеппи-эндом?

— А я так теперь понимаю, что все, что там происходит, не зависит от того, современно это или нет. Наш спектакль свободен от нравов, там нет привязки к какому-то времени. Там все зависит только от устройства этих конкретных людей.

— А тебе самому-то кто ближе — Онегин, Татьяна, Ленский?

— Мне очень нравится няня. Ничего не могу с собой поделать!