Новые рецензии «Афиши» «Венеция» Акройда, «Две сестры и Кандинский» Маканина, «Мечтатель» Макьюэна, «Дальше — шум» Росса
«Венеция. Прекрасный город» Питера Акройда
Сколько любопытной статистики, сколько остроумно подобранных комментариев к этой самой статистике; какой тематический охват — тут тебе и «Секс в Венеции», и «Архитектура в Венеции», и «Еда в Венеции», и «Смерть в Венеции», — и не только локальные особенности похоронного дела, но и попытка объяснить желание многих людей быть похороненными именно здесь — и нигде больше. Многих — но вряд ли мы обнаружим на Сан-Микеле в ближайшее время плиту с надписью «Питер Акройд»: во-первых, непохоже, что это любимый город потенциального покойника; во-вторых, чтобы умереть, надо свернуть бизнес — а по нынешним временам, когда заказчики готовы платить за «биографии» того и сего звонкой монетой, это крайне невыгодно.
«Две сестры и Кандинский» Владимира Маканина
Не картина только — пьеса. «Две сестры и Кандинский» — роман, имитирующий пьесу, с акцентированными признаками театральности. Соблюдено как минимум единство места и действия; персонажи легко соотносятся с классическими театральными амплуа; более того, здесь есть совершенно открытые отсылки к чеховским «Трем сестрам»; другое дело, что никакой это не Чехов — совсем другой человеческий материал, сильно ухудшившийся, и поэтому театр — постчеховский: вместо «подводного течения» — явный, открытый драматизм. «Две сестры» — роман про стукачей, но маканинский «роман про стукачей» совсем не тот, какой можно было бы ожидать от старика-шестидесятника, условного «Евтушенко». Совсем не то: стукач у Маканина не только доносчик; это интеллигенция, которой всегда нужна «санкция» от «доброго следователя»на совершение всех сколько-нибудь общественно значимых действий. Интеллигенция, которая, так уж исторически сложилось, с рождения страдает от психической травмы; даже интеллигенция нынешняя — рок-звезды и публичные политики. Маканин замечает очень тонкие вещи: единство жертвы и палача, ситуацию, когда все друг друга простили — и все оказались инфицированы, повязаны, слиплись; сгнили. Стукачество в широком смысле попало в кровь; и хуже всего при этом пришлось женщинам, которым придется ждать, когда родится новое поколение мужчин, изживших это историческое проклятие.
«Мечтатель» Иэна Макьюэна
Одним из очевидных талантов букеровского лауреата всегда была его способность «исполнять» на разных инструментах — у него имеются и шпионский триллер, и политическая сатира, и сюрреалистическая драма, и исторический роман; теперь вон оказалось, что он еще и сказочник. На хронологической шкале «детская» книжка Макьюэна привязана к середине 90-х (то есть где-то между «Черными собаками» и «Пикником на руинах разума») — но вообще-то, это шедевр из тех, которыми пользуются несколько поколений детей на протяжении целой исторической эпохи (то есть где-то между роальд-далевской «Матильдой» и дональдсоновским «Груффало»).
Питер Форчун — 10-летний английский мальчик из обычной семьи. Он не волшебник, однако кое-какие паранормальные способности у него имеются: феноменальное воображение.
«Дальше — шум. Слушая XX век» Алекса Росса
Компендиум по истории академической музыки прошлого столетия написан Алексом Россом, последние 15 лет — штатным музыкальным критиком «Нью-Йоркера», — и навыки американской журналистики применены тут автором в полный рост. Пересказы опер и анализ композиторских техник старательно разбавлены байками и анекдотами. Все герои снабжаются сведениями об их происхождении, манере одеваться и сексуальной ориентации — широкий круг читателей с изумлением обнаружит, сколько ключевых сочинителей были гомосексуалистами. Два главных текста-референта — опера Штрауса «Саломея» и роман Томаса Манна «Доктор Фаустус» — всплывают практически в каждой главе, тонко провязывая сюжет от прошлого к будущему. «Дальше — шум» — это ведь не только хроники музыкальных революций, инноваций и модернизаций, это еще и книга о поражении, летопись отступления великой традиции, которая некогда имела в своем безраздельном расположении уши миллионов, а при появлении конкурентов потихоньку скуксилась и заперлась в своей лаборатории, обвинив в невежестве публику. Противостояние архаистов и новаторов, ученых и «популистов» — и правда главный конфликт, двигающий внутренний сюжет книги, но сам Росс, разумеется, не спешит хоронить предмет своего исследования.