«Images From The Playground» и «...but Film is My Mistress» Два новых документальных фильма про Бергмана

Хороший шведский документалист Стиг Бьоркман (автор довольно известного кино «Трансформер» про молодого фон Триера, еще на русском выходили книжки его интервью — с Триером и с Вуди Алленом) за последние два года сделал два странных, но замечательных фильма про Бергмана.

Первый — «Кадры c детской площадки», идет полчаса и целиком собран из записей любительской камеры, которую Бергман таскал в кармане в 50-е и 60-е. Пару раз она оказывается в чужих руках, и тогда видно кусочек владельца (чаще всего — нос), но в основном это крупные планы трех главных бергмановских девушек — Лив Ульман, Биби и Харриет Андерссон, — которые причесываются, едут куда-то на машине, показывают язык, в общем, ведут себя в духе известного клипа Беннета Миллера на дилановскую «When the Deal Goes Down», только в ч/б (сходство усугубляется еще тем, что молодая Ульман — вылитая Скарлетт Йоханссон).

Второй называется «...а кино — моя любовница» (ужасно, но Бьоркмана отчасти извиняет, что это обрывок цитаты, начало которой еще хуже) — это полный метр, закрывающий период с 1965-го по 2003-й, то есть от «Персоны» и до самого конца, в основном через документальные съемки с площадок. Он сделан еще более по-вуайерски — на гуляющую по павильонам камеру никто не обращает внимания, в итоге половину времени ощущение, что в «Дом-2» набрали умных людей .

«Кадры» комментируют состарившиеся Харриет, Биби и Лив, которых не видно — есть только голоса. «Любовницу...» — Скорсезе, Аллен, Триер, Бертолуччи и (за каким-то дьяволом), Ассайас с Деплешеном, все по очереди зачитывают сочинения на тему «Бергман в моей жизни» — умеренно интересные, но очень трогательные, по крайней мере, пока микрофон не дают французам.

Бьоркман при жизни Бергмана входил если не в самый ближний, то по крайней мере в приближенный к нему круг, и отчасти поэтому, отчасти из чистого культуртрегерства, в обоих фильма гнет вполне конкретную линию. В Швеции при понятном культе Бергмана его склонны считать не только мизантропом и демонической личностью (это, кажется, всемирное заблуждение), но и изрядным жлобом. Все знают, что он хамил статистам, плохо вел себя с женщинами, есть достойный писательницы Елинек сюжет про бергмановскую домработницу, которая после его смерти, хотела издать мемуары про то, как он ее обижал (жаль не получилось, можно было бы продавать в комплекте с «Земляничной поляной»).

Бьоркмана — когда полгода назад я с ним при немного странных обстоятельствах столкнулся, это было вообще первое, о чем он заговорил, — эта ситуация страшно удручает, и он во многом затеял эту историю в надежде как-то сломать стереотип — показать, что Бергман был если не приятный, то по крайней мере очень забавный (факт, что его ролевой моделью был Граучо Маркс). И он, что называется, делает, что может. «Кадры» — вообще сплошные улыбки, котики и солнечные блики. В «Любовнице» — чем страшней фильм, тем веселее на площадке. Вот «Шепоты и крики» — один из самых леденящих интерьеров в истории кино, эти красные стены, кровать умирающей — а по кровати скачет в викторианских ночнушках весь основной женский состав (Андерссон плюс ко всему — в гриме покойницы).

И тут все упирается в обычную проблему любой честной документалистики — чем больше хочешь показать одно, тем настойчивей из показанного следует противоположное; на фоне идиллических зарисовок, странности, в конечном счете, только заметней. «Кадры» — страшно красивые и этой своей красотой совершенно убаюкивающие (со злорадством понимаешь, что за любой план, снятый Бергманом за обедом, большинство современных мастеров cinéma vérité удавилось бы), но в конце Харриет Андерссон после всех сентиментальных бла-бла-бла вдруг говорит: «все это было мило, но по большому счету очень противно» (в кадре в этот момент все хохочут и едут куда-то на тележке).

Аналогичным образом в «Любовнице» самый запоминающийся сюжет — это появление в на площадке «Осенней сонаты» умирающей Ингрид Бергман, которая с одной стороны демонстрирует спартанский профессионализм, и одновременно доводит Бергмана до нервного срыва — просто тем, что пытается говорить с ним на равных. Есть невероятный момент, когда она задает какой-то элементарный вопрос, что-то невинное — «почему я говорю это, а не это?» — и человек сперва натурально замирает с открытым ртом, потом начинает паниковать, злиться, втягивать в разговор суетящуюся на втором плане Лив Ульман (та ужасно юлит, не хочет связываться, в итоге сбегает). И тут понимаешь — человек, сделавший (ну, кроме прочего) лучшие фильмы про то, как отвратительна мужская болтливость, сам мог существовать в основном в режиме монолога. Очевидная, наверно, мысль, но в обоих бьеркмановских фильмах ее подтверждения видишь в каждом втором кадре — что гениальность Бергмана, притом что его в основном принято обсуждать как философа, в конечном счете сводилась к потрясающей оптике: он мало что выдумывал, чаще фиксировал какие-то довольно сиюминутные вещи вокруг себя, но как дорогой цейсовский объектив делал это настолько четко и выпукло, что они начинали казаться универсальными метафорами всего на свете.

Если я не ошибаюсь, в мемуарах оператора Нюквиста есть показательный эпизод: на площадку «Сцен из супружеской жизни» заходит бергмановская жена Ингрид, Лив Ульман видит ее, белеет и с криком: «Это мои сапожки!» и запирается в шкаф. А на той действительно — сапожки, которые Ульман не забрала, когда расходилась с Бергманом. История грустная (хотя описана в юмористическом ключе), и, что называется, с кем не бывает, но из нее более-менее понятно, почему «Сцены» — лучший в мире фильм про отношения.

И у Бьоркмана, при всем его очевидном желании реабилитировать своего героя, главным получается как-раз это — не блики, не улыбки с косичками, не забавные подробности (притом что оба фильма склеены почти исключительно из них), а то, как там за рабочим процессом и отвлеченными разговорами невооруженным глазом видны несколько неснятых бергмановских фильмов. Один — про трех очень красивых, в общем-то, дурочек и не очень хорошего человека, который все время на них смотрит. Другой — про большого художника и красавицу, которая, о ужас, вдруг оказывается умнее его. Есть еще пара занятных сюжетов. Там видна ситуация, в которой жизнь с искусством перестают имитировать друг друга, питаться друг другом, что они еще могут делать, а просто сходятся в линию. На словах звучит дико пошло, а когда видишь — впрочем, тут трудно не написать еще какую-нибудь пошлость.