{Нрзб.}

10 октября в Доме музыки выступает Терри Райли

В Москву на фестиваль памяти Николая Дмитриева приезжает Терри Райли – отец американского минимализма. В середине 60-х именно Райли, экспериментируя с петлями из магнитной ленты, придумал строить музыку на бесконечном повторении и переплетении мельчайших звуковых блоков; все прочие – от Филипа Гласса до Антона Батагова – были уже потом. Накануне визита патриарха журналист «Немецкой волны» и автор книги «Музпросвет» Андрей Горохов попытался разобраться, что же на самом деле изобрел Райли.

Cовременный цифровой фотоснимок во многих отношениях отличается от старого, аналогового. Цифровое изображение куда более яркое, контрастное и резко очерченное. Но одновременно оно и куда менее атмосферное, менее пространственное: у него нет воздуха и нет глубины.

Любопытным образом то же самое можно сказать и о сегодняшнем восприятии музыки. Компакт-диск (носитель цифровой записи) приблизил к нам каждый элемент музыкальной истории: европейское барокко, японские психоделические рок-группы, музыка туарегов и латиноамериканский джаз уравнялись в правах, музыка выглядит одинаково и даже имеет одинаковую длину, час звучания компакт-диска – это стандартный порционный кусок. Вся она – стерео, вся она неплохо звучит, всю ее можно найти в интернете.

Чего же нет? Какой атмосферы нет, какого такого пространства?

Пространство компакт-дисков точечное, этих точек-компакт-дисков много и становится все больше, но между ними – ничего нет.

Если нет компакт-диска, нет и музыки, не о чем говорить, появится диск – послушаем. Общей картины новый диск в любом случае не меняет.

А раньше, еще совсем недавно, между отдельными музыкальными событиями были большие расстояния. Отдельные музыкальные произведения были окружены аурой, те, кто чувствовал, что в воздухе что-то носится, искали… и при этом сами не знали, чего они ищут, какие такие записи.

То, что опус Терри Райли «In C» появился в 1964-м, вовсе не значит, что вот он появился, музыкальные критики поскребли затылки, журналы его отрецензировали, а меломаны поспешно приняли к сведению, таким образом провернулось колесо музыкальной истории. Ничего подобного. Тогдашняя эпоха, с современной точки зрения, напоминает пустыню, причем ночную – вокруг ни черта не происходит, а когда где-то что-то произойдет, то никто этого не заметит или заметит через много-много лет. Опус «In C» был в 1964-м сочинен, повлиял на многих композиторов – в качестве идеи, а вышел на грампластинке в 1968-м. Когда представишь себе эту ситуацию, то слово «революция» кажется не очень адекватным: что же это за революция, чтобы обнаружить которую, надо быть археологом?

Не очень понятен нам и смысл этой революции – такого сорта музыки сегодня известно много, не говоря уже о том, что маниакальные петли звука, кажется, сами собой бесконечной аморфной массой ползут из каждого персонального компьютера. Было много «такой музыки» и в докомпьютерную эпоху – в Центральной Африке или Индонезии.

Не можем мы оценить и того, как и кем в 60-х в разных местах – в Европе и США – воспринимались свободный джаз, индийские раги, поэзия битников, живопись Поллока, музыка Штокхаузена.

Сериализм – фундамент, на котором покоился европейский авангард, – давил своей теоретической сложностью, серьезностью и неисполняемостью. В США пошла волна контркультурного свободомыслия, тенденция радикального упрощения. Похоже, у Штокхаузена был невроз на тему, что музыка ни в коем случае ни в каком виде не должна повторяться. Американские раскольники придумали музыку, наоборот, состоящую из одних повторений: маниакальной изменчивости была противопоставлена маниакальная же статика. В «In C» все ноты имеют одинаковую длительность – одну восьмую, это значит, что музыка довольно проворно, но монотонно пульсирует. Каждый исполнитель должен самостоятельно двигаться по списку из 53 несложных пассажей, так называемых модулей, вокруг ноты до, повторяя каждый пассаж сколько угодно раз и постепенно продвигаясь к концу. Получается огромный холм дергающегося звука, который меняется незаметным для глаза образом.

Эффект это произведение имело потрясающий, для многих – в том числе и для вполне серьезных, то есть ориентированных на сериализм композиторов, – это было настоящим освобождением. Элегантный замысел, казалось, не предполагал никакой предшествующей традиции, при этом результат был монументален и гипнотичен. Такая музыка напоминала и тогдашнюю абстрактную живопись с ее культом огромных масс сырого цвета и заботой о плоской поверхности картины, а также огромные земляные валы и ямы ленд-арта. Опус «In C» был вполне хулиганским жестом – в духе хеппенингов Fluxus. Возможно, очарование этого мегазанудливого произведения и состоит в том, что хулиган написал музыку для классического оркестра, под «написал» имелось в виду «объяснил на пальцах, что надо делать».

В 60-х Терри Райли в рамках своего проекта Poppy Nogood записал много музыки, он играл на саксофоне и органе, накладывая друг на друга слои одних и тех же звуков с некоторым сдвигом – то есть безжалостно злоупотребляя эхо-эффектом. Однообразные саксофонные пассажи напоминают то ли фри-джазовые, то ли этнические. Некоторые перформансы Терри Райли длились по шесть часов. Их фрагменты были в первый раз опубликованы только во второй половине 90-х.

Один из компакт-дисков архивной серии сопровождает стихотворение композитора – точнее, набор слов. Упоминаются волны, экстаз, снова волны, безумие, мир, Будда, козерог, Аллах, космические циклы, бог всяческих циклов… хочется сказать «ой!» и вежливо отвести взгляд.

Записи Райли 60-х – это, очевидно, самый настоящий ранний психоделический андеграунд. Чем он лучше всякого прочего, скажем, Pink Floyd или Tangerine Dream? Тем, что невкусный он, неклассный, незаводной. Он безжалостно и тупо ходит по одному и тому же кругу, в нем нет скрытой поп-музыки, песен и проигрышей, в нем нет дизайна, он похож на молитвы безумного ума. На черно-белых фотографиях погруженный в черное Терри Райли крайне сосредоточен, его огромный лысый лоб похож на каменное яйцо.

Музыка громка и ясна, никаких задумчивых туманных пейзажей она не рисует, псевдооркестрового пафоса в ней нет… хотя пафоса, скорее всего, подразумевается много – этакая «мощь космической пустоты». Бас тяжел и очень хорош. Это не музыка для расслабления и медитации, маньяк не знает расслабления. Не хочется расхваливать или даже рекомендовать музыку Poppy Nogood and the Phantom Band, она действует на нервы не меньше, чем традиционная музыка Раджастана.

Минимализм был интегральным проектом, завершавшим всю предыдущую музыку и начинавшим новый отсчет, новое отношение – и не к музыке вовсе, но к человеку и его месту в мире. Как всякому контркультурному проекту, ему свойствен глобализм поставленной окончательной точки.

А потом с Терри Райли что-то случилось.

А может, случилось не с ним, а с западной цивилизацией. Минимализм стал концепцией, конструктивной схемой. Конечно, о мировоззрении по-прежнему говорили, но ничего опасного в виду не имелось. Тягучий, петляющий на одном месте саунд благодаря усилиям Tangerine Dream стал мейнстримом. Интерес к буддизму и индийской мистике тоже перестал быть причудой асоциальных одиночек. В 70-х Райли изучал индийское пение.

Его музыка стала куда более привычной. Альбомы Райли по своему саунду оказались в непосредственной близости от нью-эйджа.

В 60-х многие исходили из того, что мир стоит на пороге радикальных изменений, революция – как минимум духовная революция – произойдет прямо сейчас, она уже происходит.

В 70-х так явственно переживавшийся порог отодвинулся далеко-далеко, Терри Райли – как и многие другие композиторы-минималисты и не только минималисты – перестал быть бунтарем, визионером и пророком, он превратился в композитора, сочиняющего музыку в определенном стиле, в деятеля культуры, работающего внутри определенной системы закономерностей и условностей.

И стал возможен вопрос: насколько богаты возможности минимализма как метода? Насколько оправданы его претензии на глубинное психологическое воздействие? Как выглядит минимализм в сравнении с другими музыками? Насколько он вообще интересен? Почему мы должны именно его слушать? Принять к сведению – ОК, надо все знать, но ведь в мире так много других компакт-дисков, не правда ли?