«Судьба всегда давала нам шанс прыгнуть выше головы. И в какой-то момент мы его прое…али»

— Зачем вам понадобилось собирать группу заново? Вам же вроде и так неплохо.

— Понимаете… Мы в свое время закончили в самом низу. Опустились даже не на землю, а куда-то под землю. Дошли до той точки, когда сами не понимали, что делаем, растеряли и запал, и радость, и интерес. Есть куча групп, которые при таком раскладе продолжают методично закапывать себя глубже и глубже. В худшем случае они еще двадцать лет делают то же самое — и это уже совсем кошмар: группа в анабиозе пытается спекулировать на своих прошлых удачах и отчего-то выдает это за искусство. Это как любовь — когда ты понимаешь, что все кончилось, надо найти в себе силы сказать до свидания. Исчезни. Не звони. Не мучай себя и окружающих. «A New Morning» (последняя пластинка Suede. — Прим. ред.) был альбомом, в который я уже сам не верил. До тех пор пока ты провоцируешь какую-то дискуссию, имеет смысл продолжать. А это был альбом, после которого — не будем врать — продолжать уже не стоило. Но мы расстались друзьями и как-то решили ради смеха сыграть вместе, ни на что особо не надеясь. И это было потрясающе — мы увидели толпу, которая до сих пор почему-то сходит с ума от этих песен, такую физическую реакцию на рок-группу, какую редко сейчас увидишь. «Господи, да я все еще могу это делать!» Ну и вот, втянулись. Это такой, знаете, паразитизм — до тех пор пока мы получаем эту энергию, мы будем играть. Главное четко знать ответ на вопрос, зачем ты это делаешь. Ты играешь, потому что это все еще тебя заводит? Или потому что ты больше ничего не умеешь? Во втором случае устройся подстригать газоны.

— Раз уж вы сами об этом заговорили — а с чего началось это падение вниз? Это «Dog Man Star» — то есть, наверное, ваш лучший альбом — стал точкой невозврата?

— Можно и так сказать, да. Мы всегда пытались как-то исследовать красоту, найти ее в повседневности и сделать живой. Чувство красоты — не абстракция, оно может иметь физическое воплощение. И сейчас мне кажется, что мы нашли его совершенно случайно на «Dog Man Star». Но судьба всегда давала нам шанс прыгнуть выше головы. И в какой-то момент мы его прое…али. Сейчас музыка кажется страшно осмысленной, и от этого ужасно скучной — никто не хочет надеяться на случай и быть уязвимым. Мы с этим перегнули, и это нас уничтожило. И не только нас.

— И тем не менее сейчас старая музыка популярнее, чем новая.

— Ну да, потому что людям нужны поп-идолы и авторитеты. И потом, нам всегда приходится как-то фильтровать то, что мы слышим. Раньше было с этим проще — хит-парады, песни дня; я где-то читал про эту группу, а про эту мне друг рассказал. А теперь, чтобы найти что-нибудь стоящее, надо тщательно и долго искать, у тебя есть шанс услышать вообще любую музыку, и в этом теряешься. Старая музыка продается лучше, чем новая, потому что ее нельзя оспорить.

— А новую можно?

— Проблема новой музыки в том, что мы слиш­ком много про нее знаем. Всем нравится демонстрировать механику своего творчества, и от этого музыка теряет то волшебство, ради которого была придумана. Музыканты рассказывают о своем творческом методе, о том, как они пишут альбом. Ребята, какая мне, к черту, разница? Зачем мне знать, сколько часов вы сидели в студии, или то, что ваша песня должна заставить меня задуматься о политической ситуации в стране? Зачем вам объяснять, про что ваши песни? Конечно, проще объяснить и не бояться, что вас не поймут. Но это не значит, что нет людей, которые делают классную музыку. Вот The Horrors — отличный при­мер. Они выглядят как дерьмо, играют как дерьмо, но в результате почему-то выходит круто. Вот это и есть волшебство. Очень плохая группа, которая вызывает очень сильные эмоции — будто тебе снова шестнадцать.

— Но при всем при том у Suede был неортодоксальный подход к созданию этого волшебства.

— Suede всегда были особенной группой — и я не вые…ываюсь сейчас. Мы все это придумали как шутку, издевательство над всем, что тогда происходило в музыке. Наши песни никто не понимал, потому что как же так — нормальные люди поют про любовь и смерть, а эти — про жесткий однополый секс, зоофилов, наркотики. И еще изъясняются мудрено, выглядят странно. Меня это страшно расстраивало — то, что людям кажется, что искусство должно быть прямолинейным, что искусство — не в знаках препинания, не в паузах, не в драматических поворотах, а в повторении по пятьдесят раз слова «Love». Что нам предъявляли? «Зачем он внезапно орет «Violence» в середине песни? (Имеется в виду песня Suede «Starcrazy». — Прим. ред.) К чему это вообще?» Мы хотели делать песни и видеть, как они меняют жизнь людей. Позером быть гораз­до интереснее, чем занудой или маргиналом.

— Поза заключалась еще и в том, что ваша музыка всегда была очень физиологичной — ­эдакое путешествие сквозь человеческое тело.

— Это одна из тех вещей, которые я любил в Suede. Физическая сторона музыки, когда каждая строчка заставляет людей двигаться. Ничто не сравнится с тем, когда стоишь на сцене, а перед тобой прыгает десятитысячная толпа. И ты должен находиться с ней в постоянном эмоциональном контакте. А когда его теряешь, до тебя доходит: шутка затянулась, превратилась в спекуляцию. Пора заканчивать, газон ждет.

— Ну а разве сейчас не спекулируют на ностальгии по 1990-м?

— Это не ностальгия. Ностальгия — это воспоминания о чем-то, что ты прое…ал, и попытка создать иллюзию, что это не так. Возьмем, я не знаю, The White Stripes. Я не фанат, но помню, как впервые увидел их на сцене. Я подумал: «Черт, меня только что нае…али!» Это музыка, которую уже давно списали со счетов, но она звучит сейчас как ядерный взрыв. Они играют сегодня так же, как играли вчера, и так же будут играть завтра. Они не просто устарели, они устарели еще до того, как появились. Но в них есть жизнь, ощущение опасности. Причем тут ностальгия по гитарной музыке? Это не зависит от того, что и как ты играешь. Сегодня хорошо, завтра плохо — у тебя всегда есть программа, которую ты повторяешь снова и снова. Но каждый раз — по-разному. Важно, чтобы тебе было страшно. Возможность провала — вот что заставляет двигаться дальше.

— Suede здесь сыграют впервые, но вы-то уже чуть ли не в четвертый раз приезжаете…

— …почему я все время сюда возвращаюсь? Ну можно было бы рассказать, что весь мир превратился в один большой «Старбакс», и Москва на этом фоне выглядит иначе, но это какой-то необоснованный романтизм. Правда, мне у вас нравится публика. Во-первых, мало где получаешь от людей такую эмоциональную отдачу. Во-вторых, они чувствуют музыку на физическом уровне. И в-третьих, они много орут.

— Вы же даже записывали песню с Ильей ­Лагутенко — саундтрек к «Параграфу 78».

— О да. Я, правда, не видел фильм…

— Вам повезло.

— Я догадываюсь. Ну неважно. Мне позвонили и предложили поучаствовать — мол, хороший фильм, боевик про шпионов. И я вспомнил, что у меня где-то валяется одна песня, которая как раз впишется в жанр. Потом позвали Илью — и он как-то сделал так, что в итоге получилось именно то, о чем я подсознательно мечтал: песня с подтекстом «я не хочу исчезнуть там, где исчезли другие». Вообще, мне нравится работать с другими музыкантами, жаль, редко предлагают. Видите, от скуки пришлось даже группу заново собрать.

Suede выступят в Петербурге в «Главклубе» в пятницу, 16 декабря, — и в московском клубе Milk в воскресенье, 18 декабря, в рамках фестиваля Blastfest