Премьера нового клипа группы Pompeya «Y.A.H.T.B.M.F.»

— Как-то долго ваш клип делался. Речь первый раз о нем еще летом зашла, если я не ошибаюсь.

ДЕНИС АГАФОНОВ (бас): У нас она зашла еще в декабре прошлого года. Мы были в Питере, гуляли навеселе и решили, что пора бы нам снять еще один клип. Нашли средства, пообщались с нашей старой подругой, которая нам «Cheenese» снимала, — с Лейлой Машариповой. Договорились обо всем, у нее была идея про парней, угоняющих самолет. Мы собирались в Лос-Анджелес записывать диск, а им оставили задачу снять клип. Без нас.

НАИРИ СИМОНЯН (барабаны): Но ничего из этого не вышло. Классика жанра.

ДАНИИЛ БРОД (вокал, гитара): Мы имеем дело с независимыми режиссерами, операторами, которые любят работать в режиме плавающего графика, скажем так. Зато в итоге мы получили клип, который не сделает ни одна серьезная студия. Все оценили, что он полностью снят на пленку, — этим сейчас мало кто балуется.

АГАФОНОВ: Плюс все эти детали: скажем, они же там собирают самолет. Нам приходилось ездить в музей авиации, общаться с серьезными, непробиваемыми дядьками из ДОСААФ. Мы первый раз приехали на аэродром — это за городом находится — там пьяный чувак, начальник, сидит в туркменском халате трофейном, и у них там что-то вроде 23 Февраля: все сидят и колдырят. Но как только вопрос о деньгах зашел, они сразу — раз-раз! В общем, стало ясно, что, если есть желание, можно и самолет разобрать.

Премьера клипа: Pompeya — «Y.A.H.T.B.M.F.»

— Давайте разберемся с претензиями — не для того ли мы здесь и собрались? Первая: вас легко обвинить в конъюнктурности. Ну как: была в 2007 году в Москве группа Pompeya, играла такой драматический инди-рок, выступала для публики Avant Club. А потом — раз! — пошла волна, и вы сразу стали такие модненькие и с синтезаторами.

БРОД: Так я бы сказал, что тогда мы были в большей степени конюнктурной группой. Тогда как раз в моде была более жесткая гитарная музыка.

АГАФОНОВ: Просто в 2008 году для нас эта конъюнктура закончилась.

БРОД: Тогда у меня, наоборот, возникло ощущение, что мы начали делать что-то, что соответствует нам, без оглядки на модный гитарный звук, а скорее с оглядкой на музыку 1980-х, на мелодии. Сейчас, когда мы пытаемся исполнять старые песни, у меня возникает ощущение, что я пытаюсь влезть в детские штанишки.

АЛЕКСАНДР ЛИПСКИЙ (клавиши): Мне кажется, сложно найти любую молодую команду, которая бы без оглядки на своих кумиров начала что-либо делать. Так или иначе, сначала ты пытаешься за кем-то что-то повторить, а потом постепенно это вырастает во что-то свое.

БРОД: Я бы с удовольствием услышал, например, от Motorama какой-нибудь трек, который кардинально отличался бы от того стиля, в котором они работают. Было бы интересно посмотреть, как они могут переосмыслить себя. Вот мы, допустим, попытались написать поп-музыку. В том виде, как мы ее понимаем. Стали четче работать над звуком, внимательнее к деталям относиться, к качеству. Но мы все равно не поп-чуваки. Мы инди-чуваки, которые кое-как умели на чем-то играть в своем «подвале». Мне, например, до сих пор некомфортно писаться в студии, я не могу хорошо записать там вокал, например. Я могу спеть хорошо только дома.

СИМОНЯН: По твоей логике что получается? Если ты играешь инди-рок и готов это делать еще двадцать лет, выступая в клубе «Вермель», — то все в порядке. А как только ты делаешь поп-музыку и понимаешь, что это классно, — начинаются подозрения. При этом до того никто на тебя ни хера не обращает внимания, а тут ты начинаешь чего-то достигать, куда-то двигаться. В чем проблема-то? Можно же порадоваться было бы.

БРОД: Тем более что после того, как мы этот свой тумблер переключили, у нас есть возможность в любую сторону пойти. Многие группы, которые не меняются, становятся заложниками того, во что они вляпались. Мне именно поэтому поп-артисты импонируют. Дэвид Боуи например. Или Мадонна. Они переключают тумблер на каждом альбоме. И выигрывают.

— Вы сказали, что вам комфортнее дома записываться. Зачем тогда ехать в Лос-Анджелес?

БРОД: Этот опыт был нужен хотя бы для сравнения. Одно дело — когда ожидаешь, что сейчас попадешь в сказку: в настоящую американскую студию, с настоящим американским продюсером. А другое — когда ты попадаешь и понимаешь, что там никакая не сказка. Абсолютно такие же комбики, то же оборудование. Да, продюсер там сидит с мозгами, в отличие от абсолютно аморфных персонажей, которые работают в наших студиях и которым все по х… Но сейчас мне уже все равно, где писаться. Хоть в Нью-Йорке, хоть на Ямайке, хоть дома. Все равно музыка у тебя внутри.

— Просто все это подается так, что сам факт записи в Лос-Анджелесе выглядит как поза.

ЛИПСКИЙ: Ну если местные промоутеры воспринимают это как бонус — ради бога. Почему на этом не сыграть? Но это вопрос не к нам, а к самой культуре нашей. К сожалению, для российского человека в принципе важен тот факт, что тебя своим вниманием одарили иностранцы. Типа если они одобрили — значит, это круто. А на самом деле сейчас слетать в Нью-Йорк может быть дешевле, чем в некоторые города нашей родины. А что касается расценок на студийное время — они сопоставимы с московскими.

СИМОНЯН: Мы нашли репетиционный комплекс, который находится в огромном ангаре, где тусуется бесчисленное количество музыкантов. Кто-то гараж играет, кто-то мат-рок, бывают и мексиканские ансамбли из двадцати духовиков.

АГАФОНОВ: Причем когда мы нашли эту студию в интернете, там было написано: мол, здесь работали Black Rebel Motorcycle Club, The Black Keys, N.E.R.D. Мы такие: «Вау!» А потом выяснилось, что владелец этой студии просто работал с ними в частном порядке.

— Ну по итогу я слушаю вас, слушаю тех же Motorama, которые где-то у себя в Ростове-на-Дону пишутся, слушаю NRKTK и принципиального отличия по качеству не слышу.

БРОД: Так его особо и нет. Тут вопрос только в том, в какой ты атмосфере работаешь. Кому хорошо писаться в Бутово в трехкомнатной квартире панельной — ну отлично, супер. Если кто-то хочет на Ямайку поехать, в Кингстон — не вопрос. В этом нет ничего ни зазорного, ни аномального. И вообще, не очень хорошо, что этому такое внимание уделяется. Мне лично хотелось бы, чтобы ситуация в стране, возможности, которые здесь есть, были такими, чтобы ты мог вообще куда угодно ездить. Сейчас это как будто мы в стратосферу слетали — ого, Лос-Анджелес. Промоутеры об этом говорят, критики отвечают — ну и х…ли? Так и правда же — ну и х…ли? Это, по идее, должно быть нормально.

— А откуда у вас эти возможности-то взялись? В смысле — когда пошел рост? Был такой момент?

БРОД: Конечно. Это рукотворная вещь. Мы выпустили клип, потом альбом, начали больше играть концертов, давать интервью, промоутировать себя. Ну стандартные ходы. Я не могу при этом сказать, что на нас какая-то слава свалилась. Мы к ней пока подъезжаем.

СИМОНЯН: Но стратегия у нас есть. Хотя раскрыть ее мы не можем. Вообще у меня возникло ощущение, что слава к нам пришла, когда дошли слухи, что Дмитрий Медведев слушает нашу музыку. (Смеется.)

БРОД: Такая слава мне особо и не нужна, если честно.

АГАФОНОВ: Это кто тебе сказал-то вообще?

СИМОНЯН: Те, кто в моих стратегических планах.

— У вас нет ощущения, что вы уже в потолок свой уперлись? Что количество людей, которые способны воспринимать такую музыку и, скажем, за нее платить, в России ограничено?

БРОД: У меня нет такого ощущения. Наоборот, есть динамика. Ее можно отслеживать по тем же социальным сетям. Да, поток новых фолловеров не шибко гигантский, но он не останавливается. И не думаю, что когда-то может остановиться. Ну что такое потолок? Вот у нас был потолок — собрать «16 тонн». Сейчас мы делаем концерт в тысячном зале. Теперь это будет наш потолок. Потом поедем в Штаты, там кого-то соберем. Потолок будет, когда в гроб ляжешь.

СИМОНЯН: Я на начальном этапе, на самом деле, очень скептически относился к «не нашей» аудитории. Я обозначил себе рамки нашей, и мне как раз казалось, что ее очень мало. Ну хипстеры, инди-чуваки — я думал, что только они и готовы воспринимать эту музыку. Но это мое убеждение очень быстро начало меняться, когда мы оказались в Петербурге на концерте в нетипичном для нас клубе, где перед нами было шоу карликов, а владельцами заведения были накачанные мужики. И эти мужики подходили с болванками, на которых были нарезаны наши песни, и говорили: «Слышь, подпиши, а?» Тут я понял, что зря для себя решил, кто нас должен слушать. Все это ерунда. Приезжаешь в Ухту, играешь концерт, а потом к тебе подходят серьезные такие ребята и говорят: «Слушай, ну нормально, классная музыка у вас». Мы играли на Дне города в Новосибирске! Это не хипстерская вечеринка, там пацаны нормальные, и мы же со сцены видим: они не сидят, не плюются, им нравится.

БРОД: В Новосибирске подошел чувак-алисоман, пьяный в говно, сказал: «Музыка у вас ох…нная, психодел». Он дошел пешком с Сахалина, выглядел брутально. Потом попросил вписать на хату переночевать. Мы ретировались. У меня даже бывает какая-то оторопь. Я иногда думаю — лучше бы было побольше «правильной» аудитории. Но это все ерунда, стереотипы, шаблоны, их надо изживать. Когда человек находится перед тобой — он твой. И неважно, кто он.

— То есть английский язык не является барьером? Ведь нет примеров англоязычных групп, которые собирали бы большие площадки.

СИМОНЯН: Вот 8 ноября и посмотрим.

БРОД: Мы же вроде как Европа, нам нравится, как все устроено в Европе. А вся Европа на английском говорит. Вот Иван Дорн хочет, чтобы его на русском слушали на Западе. Если у него это получится — я сниму шляпу. Но, по-моему, это наивно. Если ты хочешь, чтобы тебя слушали там, надо петь по-английски. А мы хотим. Для нас это даже некоторый сюрприз, что мы пока более успешны на родине.

СИМОНЯН: Ну мы вот сейчас ездили во Владивосток. Туда лететь почти как до Лос-Анджелеса. И там и там такие же люди. Я считаю, что с точки зрения представления нас на Западе мы много сделали для русской музыки.

БРОД: При этом английский язык изначально был предельно естественным. К тому же в 2007 году не было таких жестких вещей с политической точки зрения, как сейчас. Импульса типа «мы поем по-английски, чтобы свалить» тогда и быть не могло. Я, наоборот, хотел привнести что-то новое в эту страну.

— Странно как-то получается: музыка у вас нерусская, а в клипах — сплошные приметы здешней жизни. Люди с рюкзаками, самолет с надписью «ДОСААФ»…

ЛИПСКИЙ: Ну мы же советские дети. В нас все это живет.

СИМОНЯН: Мы не настолько молодые, на самом-то деле. И на ЛиАЗах мы ездили, и вообще много чего помним. И мы осознанно подчеркиваем нашу привязку к Москве. Кстати, если уж на то пошло, я бы хотел, чтобы не просто были русские группы. А чтобы можно было опознать новосибирскую группу, владивостокскую. Группу из Центрального округа Москвы, группу из Гольяново. Я приезжаю в Лондон, вижу плакат вечеринки, на которой играет местный чувак, и у него там значится не Лондон, а Ист-Энд. Это как у нас будет написано: диджей такой-то, Бутово. Вот это правильно.

— Но эта привязка у нас все равно на уровне визуальном. В музыке вашей ничего нет ни русского, ни московского.

БРОД: Может быть, и нет. Хотя один наш знакомый как-то сказал мне после концерта, что у нас музыка русская — по мелодизму, по напевности. Я на это внимания никогда не обращал.

АГАФОНОВ: Я не понимаю, как можно музыку привязать к Москве. Музыка интернациональна. Ты можешь подчеркнуть свою идентичность только какими-то визуальными вещами.

СИМОНЯН: Мне кажется, когда у нас будет двадцать — или сорок — классных московских групп, можно уже будет говорить о том, что московский звук существует. Но когда их пять… Лет через двадцать, может быть, на уровне музыки это тоже будет работать. Сейчас — только внешняя эстетика. Теги, приписки какие-то. Вот мы придумали себе стиль — Moscow steak house. Это шутка, конечно. Но некоторые уже серьезно пишут, что есть такой жанр. Ну а что? Мы любим стейки. Мы любим Москву. Мы любим хаус. Я, главное, не понимаю — а ты чего хотел бы? Чтобы мы на гуслях играли?

— Я хотел бы чувствовать вашу связь со временем и пространством, в которых вы существуете. Когда ее нет — для меня это минус.

СИМОНЯН: Ну не знаю. Для меня это плюс. И потом — встречный вопрос: покажи русскую группу, в которой прослеживается то, что сделано здесь.

— Да пожалуйста: Padla Bear Outfit, NRKTK те же.

СИМОНЯН: Ну подожди, вот NRKTK — у них много от «Кирпичей», допустим, да? Ну а дальше? «Кирпичи» — это русская музыка, что ли?

ЛИПСКИЙ: По мне, так группа NRKTK — это насмешка над клише западной поп-музыки, на которую наложен русский речитатив. И что, только из-за языка там появляются традиции русской музыки? Какие традиции?! Группы, поющие на русском, все равно по музыке всегда являются синтезом чего-то, что пришло оттуда.

БРОД: Ни «Кино», ни t.A.T.u не являются русскими с музыкальной точки зрения.

АГАФОНОВ: Я вот что понял. Я родился в эпоху, когда западной культуры было очень много. В детстве я слушал западную музыку — ну разве что левым ухом все эти сборники «Союз» с Наташей Королевой, которые мама покупала. Когда я осознанно стал музыку слушать, она тем более была исключительно забугорной. Я никогда не слушал русские группы, кроме «Кино». Я не люблю ни Гребенщикова, ни «Алису», ни «Наутилус». Я не умаляю их заслуги ни в коем случае, они много сделали для русского рока, но, блин, это пятидесятилетние дядьки, они выросли в абсолютно другое время! Дай бог им здоровья, но я не такой. Мне неоткуда взять эти русские фибры, которые кто-то хочет услышать. Во мне их нет.

— У вас же сейчас какие-то отношения с Gala Records. Зачем вообще группе вроде вас неповоротливый мейджор-лейбл?

СИМОНЯН: Ну мы все это время прилагали какие-то усилия, чтобы развиваться. Но, быть может, у наших усилий тоже есть потолок.

БРОД: Вот мы посмотрели в потолок и увидели Gala Records.

СИМОНЯН: У нас партнерские отношения. У нас нет классического контракта группы с лейблом. Это новая форма взаимодействия. Зачем? Ну есть ряд каких-то вещей, которые мы сами не можем сделать. Реклама, телевидение…

БРОД: Да и просто — чтобы немного отпустить эту тему и знать, что за тобой кто-то есть. Вот мы можем шебуршиться в своей теме, а тут — бац! — эфир на Первом канале. Отличный опыт!

— Gala Records, элитные корпоративы, телевизор — и при этом вы по-прежнему называете себя инди-группой?

БРОД: Все это условности. Пока мы сами отвечаем за все, что с нами происходит, пока никто нам не говорит, как звучать, о чем петь, нас берут такими, какие мы есть, — мы сохраняем независимость. Мы выходим на сцену в «Вечернем Урганте», я весь обосравшийся от страха, мы лажаем, все это микшируют, что-то получается на выходе… Никакого эстрадного притворства! Работа с лейбом — это тоже своего рода эксперимент. Мы чего-то добились сами, теперь посмотрим, куда нас может продвинуть лейбл. При этом мы сохраняем независимость во всех вопросах, это никакая не кабала.

АГАФОНОВ: Да, кто-то уже пишет, что Pompeya продается. Ну если на нас индустрия негативно повлияет — наверное, мы начнем писать хиты вроде «Sexy and I Know It». Но это вряд ли. Зачем? Нам и так комфортно.

БРОД: Если мы можем заходить в индустрию, не наступая себе на горло, — почему бы и нет?

— Ну ведь есть много музыкантов, которые категорически не продают песни в рекламу, например. Для вас это не проблема?

БРОД: Да нет, пусть покупают, с удовольствием. Ну то есть, может, мне не хотелось бы ассоциироваться с какими-то сигаретами или бухлом. А с какими-то, может, и хотелось бы…

— Не боитесь, то есть, оказаться на службе у мирового капитала.

СИМОНЯН: Наоборот. Отчасти даже приятно, что в индустрии, которая погрязла в том, в чем она погрязла, находится место и для нас. Наше выступление на Первом канале для меня — классный знак. Я питаю надежду, что после нас туда полезут все. Когда в ротациях на радио и на телевидении окажется побольше независимых групп — лед тронется.

БРОД: И может быть, тогда и новые молодые музыканты появятся, которые будут писать хорошую музыку. Какой-нибудь парень, которому сейчас 15 лет, увидев Pompeya на Первом канале, поймет, что он не одинок в этом мире. Как я, когда в 1996 году видел по телевизору группы вроде Tequilajazzz.

Большой концерт Pompeya состоится в следующий четверг, 8 ноября, в концертном зале «Москва»