«Все по большому счету просто осваивают средства» Никита Явейн о больших архитектурных проектах в России и реконструкции исторических зданий

— Разговоры о том, что нужно что-то делать с историческим центром Петербурга, ведутся давно. При каждом удобном случае их пытались свернуть. Наступила ли точка невозврата или на это уже невозможно закрывать глаза?

— Это случилось еще в 70-е годы. Реконструкция, проведенная в 50-е годы, требовала обновления, и проблему начали решать довольно жестко: кварталы расселяли, лицевые корпуса сохраняли, дворовые сносили, перекрытия заменяли на типовые, не щадили интерьеры, само собой. Но тогда все-таки ниже какого-то уровня старались не опускаться, а сейчас всем плевать на уровень. И дальше на 40 лет этот вопрос заморозился. А теперь у нас два пути. Один — делать вид, что ничего не происходит и что все хорошо. Это тоже позиция, только нужно понимать, что тогда неизбежно будет столкновение с двумя стихийными процессами, которые, впрочем, уже начались. Первый — жуткая люмпенизация центра. Вы часто заходите во вторые и третьи дворы? Там везде уже сидят по двадцать гастарбайтеров без прописки и творится не пойми что. Другая проблема — незаконная застройка. И этот процесс даже на уровне властей остановить сложно: собственников не найти, в суд вызывать некого. Если ничего не делать, масштабы будут катастрофические. Будут исчезать дома и даже кварталы.

— Дома в центре в довольно плачевном состоянии. Какие-то осыпаются, а какие-то вовсе стоят заброшенные с заколоченными окнами. Это потому, что нет удобной модели реконструкции исторических памятников?

— Что бы ни захотели сделать с домом, ничего нельзя. Современные строительные нормы требуют одного, а охранные регламенты этому препятствуют. Какой лифт для инвалидов? О чем вы говорите? Плюс нормально расселить дом практически невозможно: заслышав о расселении, все бросаются прописываться по десять человек в одну комнату, чтобы получить квартиру побольше. И в какой-то момент это становится невыгодно для застройщика — ну если действовать легитимными методами. Так что, на мой взгляд, на данный момент ситуация ­тупиковая, и нужно не проектировать по центру, а создавать правила игры. Ничего не делать — плохо. Что-то делать — еще хуже. Модели нет, никто не знает, как за это браться.

— Почему так происходит?

— Я вижу здесь проблему социальную, политическую, юридическую и только на десять процентов архитектурную. Те, кто говорит: «Ничего не трожьте», — ведут себя глупо. Но неправы и те, кто говорит: «Можно все». Я в этом деле давно, и я четко вижу качания маятника: чем больше он уходит влево, тем больше он потом качнется вправо. И свою личную работу я строю так, чтобы его трением как-то остановить посередине. Потому что если сегодня этот маятник остановился на отметке «ничего нельзя», могу поспорить на что угодно: через пять лет все начнут кричать: «В этом городе жить невозможно, почему же за 50 лет ничего не изменилось, давайте же срочно сделаем что-то великое». И тогда появится еще несколько мариинок, аэропортов, монбланов и ратуш. Можно консервировать отдельные здания. Другое дело, никто до конца, кажется, не понимает, что такое консервация. Сделайте один проект группы домов — от улицы до улицы — в рамках консервации и живите там, а я на вас посмотрю. Что нужно консервировать? Все? Тогда давайте воссоздавать дворянские длинные квартиры с анфиладами. Нельзя говорить А и не говорить Б, В, Г и Д, ничего тут не поделаешь.

— По вашим словам, ситуация с центром безнадежная. При этом ваше бюро только что выиграло конкурс на концепцию развития этого самого центра. И вы предлагаете скорее урбанистическое решение проблем: сделать еще несколько улиц пешеходными, улучшать среду, развивать первые этажи.

— Потому что только в этом конкурентное преимущество центра Петербурга. Ну и в «ля-ля-ля» еще: великая история, все прочее. Но сколь бы сильно ни было «ля-ля-ля», иностранцы приезжают и видят, что ходить по тротуару нормально можно только по одной улице, а вокруг есть четыре магазина и пять кафе. Нужно создавать комфортную среду, развивать внутренние дворы, которые мертвые сейчас. Открывать там кафе, выставки проводить, сделать так, чтобы там, в конце концов, просто посидеть можно было.

— Вы говорите — нужно отдать первые этажи под кафе и магазины, чтобы за счет этого возникла жизнь в городе. Но что значит «отдать»? Нельзя же законодательно обязать кого-то отдать свою недвижимость под нужды города.

— Отдавать никто ничего не будет. Но у нас есть законодательство о расселении под государственные нужды. Так что если дом стоит на месте будущей пешеходной улицы, мы его можем принудительно оценить и расселить. И в этом нет ничего варварского, такая схема работает во всем мире. Понятно, что будет масса недовольных, но это нормально. В Париже говорят: «На десять строек — сто судов».

— Вы много занимаетесь реставрацией. Как нужно к ней подходить? Исключительно сохранять или можно что-то добавить?

— Мы все время хотим как в армии: вот тебе таблетка — половина от головы, половина от живота. Так не бывает. К разным домам — разный подход. Это каждый раз поиск компромисса. В некоторых ситуациях могут быть и довольно радикальные решения. Зависит от того, с каким объектом ты работаешь, каков его уровень, сколько предметов охраны. Нужно ли сохранять все внутри? Или это требование распространяется только на внешний вид здания? Многое зависит от функции, которую здание будет выполнять. Вот Главный штаб, например: бывшее министерское, по-нашему — офисно-жилое, здание превращается в музей. Это очень непростая задача. Иногда бывает наоборот: вот Александровский дворец в Царском Селе — это уже музей, он остается музеем, и сам дом тут является объектом показа. Поэтому менять почти ничего не нужно, значит, это в основном грамотная реставрация. Ну и конечно, еще очень важен адекватный заказчик. Но это уж совсем редкость.

— Проект Главного штаба, когда историческое здание становится современным музеем, — это такая утопия и скорее исключение? Такой подход не может быть массовым?

— Распространить это как принцип сложно. Все-таки это уникальная задача, уникальное решение этой задачи. При этом решение довольно смелое. Я считаю, что мы между Сциллой и Харибдой проскочили, но я понимаю тех, кому покажется иначе. И даже спорить не буду, скажу только — сделайте лучше.

— В этом проекте очень чувствуется, что вы работали с петербургской мифологией: эстетика, история, внутренние дворы. Вообще, петербургский миф — это же очень мощная штука, он явно довлеет над архитекторами, которые сейчас вынуждены с городом работать.

— Что значит «довлеет»? Мне он помогает. Этот миф очень хорош на экспорт, кстати. Мы сейчас его экспортируем в Астану («Студия 44» Никиты Явейна разработала четыре проекта для Астаны: Дворец творчества школьников, Музей истории Казахстана, Главный железнодорожный вокзал и дворец молодежи «Жастар». — Прим. ред.). И там очень четко прослеживается та же мифология: Назарбаев — Петр, Алматы — Москва, Астана — Петербург. Железная схема.

— Вы говорите: нужно улучшать городскую среду. Но если вдуматься, то с точки зрения мифопоэтики Петербург никогда не был комфортной средой.

— О, не волнуйтесь, это никому не грозит. Даже при самом удачном стечении обстоятельств это все равно будет 5–10 процентов обновленных территорий в цент­ре города. Но должна возникнуть туристическая жизнь, пусть даже на небольшой территории. Есть миф об огромном Париже, а все тусуются при этом на десяти процентах османновского центра. Живой миф очень преображает город.

— Почему в Петербурге не удаются проекты звездных иностранцев?

— Давайте посмотрим правде в глаза: они и во всем мире не удаются. Вы у парижан спросите об Opéra de Paris. Гарантирую, что это будет нецензурная брань. У нас в стране в принципе почти не удаются все крупные проекты, кто бы их ни делал. Большой театр тоже удачей не назовешь. Во-первых, архитектура никому не нужна. Пользователю нужна, но он боится нового и не доверяет никому. И все по большому счету просто осваивают средства.

— Но вот у Гергиева же не было цели просто освоить средства. А получился все равно довольно сомнительный результат для центра Петербурга.

— У него была цель построить нечто колоссальное, что он и сделал. Хорошая ли это архитектура, уже другой вопрос. То же самое — Большой театр. Странное сооружение, но претензий нет. Почти по Райкину: «К пуговицам есть претензии?» — «Нет». — «К ткани есть претензии?» — «Нет». — «Тогда в чем же дело?» — «Да как-то не сидит!» У нас вообще с 1956 года архитектор отстранен от строительного процесса, от расходования средств, от контроля над объектом. Сдал проект — и все. И тот архитектор для заказчика лучше, кто проблем не создает. В ситуации, когда никому ничего не нужно, очень странно, чтобы что-то хорошее получилось. А если нужно, то все идут по простейшему пути: вот есть дядя, он звезда, сейчас мы его позовем, он сделает. Приходит звезда, делает картинку за безумные деньги и самоустраняется, а потом все это строят как всегда. Это, кстати, стандартная модель поведения звезд в странах третьего мира.

— Как вы считаете, возможны ли в центре Петербурга какие-то яркие ­примеры современной архитектуры, которая при этом впишется в ансамбль? Или современной архитектуре лучше отправиться в промзоны и на окраины?

— Если говорить о совсем радикальных вещах, как мы делаем в Астане, то в центр с этим лучше не лезть, это всем понятно. Но я считаю, что при определенных жестких ограничениях, которые будут накладывать на себя и инвестор, и архитектор, центр — это интереснейшее место для творческих экспериментов. Только в чем установка архитектора? Если в том, что я плевал на окружение, потому что я невероятно крутой, то, наверное, такой проект лучше послать подальше. А если в том, чтобы разрешить целый клубок проблем и противоречий, и сделать что-то новое в гармонии с существующим, то центр Петербурга — идеальное место для творчества. Вот наша Академия танца Бориса Эйфмана — там была четкая установка заказчика на суперсовременность.

— Но ее вы как раз отлично вписали в окружающий ансамбль.

— Ну, она чуть великовата, на самом деле. Но это был компромисс. Бескомпромиссно можно жить только в своем маленьком домике в лесу. Главное, чтобы все понимали правила игры, а с этим сложнее всего. Даже в Главном штабе, имея такого просвещенного заказчика, не могу сказать, что мы полностью процесс проконтролировали. Притом что усилия были приложены фантастические. Но как только ты хочешь сделать лучше, ты всем плох. Есть такое емкое определение — «экономия мысли». Это то, к чему стремится любой среднестатистический человек. Какие-то лишние движения, какие-то сложности — кому они нужны? У нас хорошая архитектура появляется не благодаря, а вопреки.

— Вы вроде неудобный архитектор, а так много строите.

— Мы довольно уверенно себя чувствуем. Сложные, зато с гарантией качества. Но нужно понимать, что цели в разных проектах мы перед собой все-таки ставим разные. В некоторых очень большие, а в некоторых скромные.

— Скромные — это как?

— Ну не грандиозно сделать, а просто хорошо.