Книга без перемен

Леонид Парфенов выпускает «Намедни. Наша эра. 1961–1970» — первый том книжной серии, сделанной по мотивам ­одно­именного телепроекта. «Афиша» поговорила с Парфеновым о 60-х, 90-х и 2000-х

— Зачем вам эта книга? Вы ведь уже сняли очень успешный телепроект в общем-то про то же самое.

— Оказалось, что сейчас это все снова, но по-другому актуально. Cоветскость — это теперь не прежняя цивилизация, а основательница нынешней. Я для себя так объясняю: современная Россия — это слепок советской античности. Нет ничего другого, что помнится как свое. Сколько ни рассказывай про праздник 4 ноября, люди-то даже что такое 12 июня не могут понять. Это все называется «Мой дед видал, как царь едал». Ну, фарш невозможно провернуть назад. Россия слишком далеко, а СССР близко, да так и не кончился. И элиты, и широкие народные массы вот так продают углеводороды, вот так служат в армии, вот так грозят загранице, вот так лечатся в больницах, вот так смотрят телевизор, вот так поют гимн и еще раз грозят загранице — все это делается по-советски. Видно же было, с каким облегчением и радостью к этой роли вернулись во время грузинских событий. Можно что угодно говорить о пропаганде, но нельзя не видеть, что так большинству людей легче и проще, они так понимают себя. Нужно самоидентифицироваться. Ну как за Пушкина зацепиться? Ну какой он «наше все»? Это он для Аполлона Григорьева, который так сказал, для тонкого критика и автора «Две гитары за стеной жалобно заныли…», а для нас «наше все» — Советский Союз. Вот доска знатных выпускников юридического факультета Санкт-Петербургского университета. Там одни выпускники Ленинградского ордена Ленина и Трудового Красного Знамени университета имени Жданова — во главе с Путиным и Медведевым, а Ленина с Керенским нет. (Смеется.) Есть, конечно, люди и с другим историческим сознанием. У меня такая формула — лучше не ­при­думал: «Слава богу, нет у нас никакой единой России, кроме той, что неспроста пишется в кавычках».

— А почему так? Сейчас же как раз выросло первое поколение молодых людей, которые родились уже в постсоветской России.

— Они росли как будто на первом этаже Пушкинского ­музея: везде расставлены эти слепки советской античности. Есть, конечно, явления, которых в принципе не было в ­Со­ветском Союзе, почти все из потребительского гипербума. Но это американский президент Линдон Джонсон сказал: ­«Если мы можем послать человека на Луну, то можем помочь старушке с медицинской страховкой». У нас бы такое в голову никому не пришло. У нас же не человеком величие страны определяется!

— Почему вы именно так писали книгу — по принципу ­ревизии?

— Мне кажется, что так правильнее. Это набор феноменов. Я хотел передать не, как принято выражаться, «поступь времени», а цивилизацию. А она состоит из совокупности сегодня не очень точно представляемых жупелов. Ну, кроме того, эта монтажность, разномастность — это все от телевидения. Например, в 1966 году на одном развороте: визит де Голля в СССР после выхода Франции из военной программы НАТО, кинобум, когда у нас первое место в мире по посещаемости ­кино­театров, запуски станции «Луна» и указ о борьбе с хулиганством. Это все так и жило, одновременно.

— Но есть ведь явления, которые трудно отнести к какому-то определенному году, они десятилетиями существовали.

— Мы старались найти какую-то датировку феномена. Вот, например, ничего не писала советская периодика про джинсы. И вдруг в «Комсомольской правде», которая и тогда была самой желтой газетой — ну желтой по тем временам, — большой, проблемный «подвал» про джинсы под названием «Монтана для плана». Первый текст, но поданный как само ­собой разумеющееся, по принципу «Ты в курсе — мать писала». Статья, что есть вот такие джинсы, которые давно требуются труженикам полей и ферм — нашей славной советской ­моло­дежи, но легкая промышленность не может удовлетворить все возрастающий спрос на эти брюки. И, мол, есть такие отвратительные проявления советской торговли, когда в конце месяца джинсы завозят для выполнения плана. Такие тексты называются «Нельзя не признать». Их много было в советской печати. Например, сорок академиков заклеймили Сахарова. До этого он не упоминался в прессе вообще никогда. И вдруг 40 академиков — от Басова до Энгельгардта — подробно пишут о человеке, о котором не слышал никто. А как же он пролез в академики, вражина такая?!

— В предисловии есть благодарность сценарной группе телевизионных «Намедни. Наша эра». Вы пересматривали свои фильмы, когда писали книгу?

— Ну тексты в книжке, конечно, все написаны заново, ­потому что в телике сдерживало отсутствие картинки, много было не написать. И взгляд был как на уходящее, а теперь — на неушедшее. Вот я вчера писал про обмен партбилетов и специально перечитал, что было в программе. Обмен партбилетов — это ведь тоска смертная: ну меняют один корешок на другой, потом Брежнев выписывает партбилет №1 на имя Ленина, а Суслов — партбилет №2 на имя Брежнева. А надо было объяснять, что были слухи, будто грядет чистка рядов, и вообще какая тогда была эта партия, и что значило быть или не быть членом КПСС, и что — потерять партбилет.

— Вы говорите, что у современных россиян нет никакого культурного и социального багажа, кроме советского. Но вы ведь сами отчасти, придумав «Старые песни о главном», этому поспособствовали?

— Ну перестаньте. Это же семейный праздник. Во-первых, Мокроусов, Дунаевский, Блантер, Соловьев-Седой — это фантастические мелодисты ХХ века. Поставить «Порги и Бесс» — это же не значит призывать вернуться во времена Трумэна или кого-то там. Мы там играли в советские архетипы. Тогда ведь казалось, что приходит что-то другое, что все поменялось: люди иномарки покупают или хотят их купить, водка «Абсолют» в моде, «панасоников» дома понаставили, а праздник все тот же, традиционный. Мы играли в эту сусальность рождественских открыток. Пионэры будут смотреть на молодых певцов, пенсионэры — слушать любимые песни. И будет гармония — ее тогда очень не хватало.

— А Вайля и Гениса про 60-е вы читали? У них ведь книга примерно о том же, что и ваша, — и написана сильно до того, как вы стали снимать «Намедни. Наша эра».

— Я прочел ее точно после телесериала. И совсем не ­со­гласен с их углом зрения. У Вайля и Гениса, по-моему, слишком личный взгляд на эпоху. Я как раз пытался этого избе­жать. То есть, конечно, важно, чтобы это был мой текст с мо­ей ин­тонацией. Но мне там хотелось передать восприятие и других людей, и даже в первую очередь других. Я, скажем, не был поклонником Эдиты Пьехи. Но объяснить, в чем была притягательность вот этой интонации (изображает Пьеху) «Сберегу любовь от недобрых глаз», — это моя задача. Объяснить, ­по­чему это считалось эталоном изысканности. «С чего ­начи­налось, чем бредило ­детство?/Какие мы сны ­по­лучили в наследство?» Вот, кстати, в том же стихотворении ­Коржа­вина есть еще очень важные строки: «Годы, потраченные на постиженье/Того, что должно быть понятно с рожденья…»

— Я вчера пересмотрел ваш фильм 1989 года «Дети ХХ съезда»…

— О господи!

— Так вот, там последняя часть называется «Уроки». Она начинается с того, что вы в кадре говорите, мол, надо извлекать уроки из последствий ХХ съезда, что они могут быть очень полезны для перестройки…

— Ну тогда были определенные эфирные требования. Это же делал штатный работник Центрального телевидения СССР. А вообще, интересно извлекать уроки. История России же объясняет, например, что никаких уроков не будет, что будут опять те же грабли. Ну так лучше знать, что будут те же грабли, и они вот так вот бьют, и тут нечего расстраиваться… Но если впрямую резюмировать, то это ужасное неуважение к читателю и к самому материалу. Знаете, так вот откашляться и сказать: «А теперь выводы…» Типа: что же хотел сказать ­автор этим произведением?

— Вы могли бы сейчас, работая на федеральном канале, снять документальный фильм про 2000-е годы?

— Нет, 2000-е сейчас — еще актуальность. Это эпоха нынешней власти, когда родиной принято только гордиться. И объек­тивный взгляд для эфира невозможен. Нужно бороться с «проклятыми девяностыми».

— А откуда вообще появилась эта терминология: девяностые, которые до этого считались самым свободным временем, вдруг стали «лихими», «проклятыми», «так называемыми»? Откуда эта риторика взялась?

— Ну, чтоб больше ценили благословенные 2000-е. Людям предложили такую формулу: девяностые — проклятое время. Они и согласились, потому что от советского стереотипа, на который путинская модель очень похожа, ведь трудно отказаться. Потому что — а что тогда будет? Вообще ничего! Кроме советского великодержавия — нет никакого другого идеала. Ведь не было никакого антисоветского Нюрнберга, никто же не расквитался с прошлым. И оно осталось «нашим славным», а непохожие на него 90-е — бесславными.

— Многие считают, что у нас сейчас такое телевидение именно благодаря вам. То есть если бы не было программы «Намедни», то и программа «Максимум» никогда бы не появилась.

— Это, может, программа «Максимум» любит так считать. В программе «Намедни» был так называемый отдел адского трэша, который состоял из одного человека. Но было еще 6 человек-отделов. А что трэша в русской жизни много — кто же в этом сомневается… В условиях, когда белый и черный брать нельзя, ребята берут желтый — и что? Я не вправе требовать от них какого-то подвига. Ведь нынешняя тележурналистика вся живет не по законам этого ремесла, она только так называется. Чего ждать от репортера, если главный ньюсмейкер является начальником его начальника? Какая тут может быть журналистика?

— К слову, о телевизионной журналистике: у вас в книжке во всю обложку советский телеприемник…

— В каждом следующем томе будут меняться телевизоры и интерьер. То есть 70-е, например, — цветной телевизор ­«Рубин», а сзади фотообои. А потом — видеодвойка Funai или Akai.

— …а в телевизоре — вы крупным планом.

— Нужно же было представить какую-то преемственность с телепроектом. Трудно предположить, что кто-то купит книгу, деньги потратит, а тот проект раньше и задарма не смотрел… Это не от вопиющей нескромности. А как иначе это сделать?

— Последний телеканал, в эфире которого вы регулярно ­появлялись, — это ведь «2х2»?

— Так уж и появлялся — только озвучивал «Monkey Dust», переименовав его в «38 обезьян». Отличный сериал, обыгрывающий чуть ли не все фобии и филии маленького человека большого города. Едкий, жесткий и смешной. У нас ничего ­подобного и близко нет.

— А как вам история про то, как «2х2» пытались закрыть?

— В кои-то веки пресловутое гражданское общество ­про­явилось: отвязные поклонники «Южного парка» вступились за свое право его смотреть, и власть на конфликт не пошла. Она ж всегда пробный шар сначала забрасывает. Не заорали бы — прихлопнули. А уж как ветеран главной редакции программ для молодежи Центрального телевидения СССР я ­хо­рошо помню, что такое правильная молодежная эфирная политика, на которую хотели было заменить «2х2». На титрах программы «Мир и молодежь» тогда как-то показали группу «Автограф» — это была неслыханная дерзость. И я спросил у Сагалаева: «Эдуард Михайлович, а есть какая-то музыкаль­ная политика в эфире?» Я рассчитывал еще кого-нибудь пропихнуть… Лауреат Государственной премии СССР грустно ­посмотрел на меня: «Какая музыкальная политика, если председатель Гостелерадио так и не понимает, почему я, в общем послушный главный редактор молодежной редакции, все не выполню главного социального заказа — не передам в програм­ме «Мир и молодежь» песню «Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян». Вот они, видимо, чего-то такого хотят. Я же ­го­ворю: повсюду реликты советской античности.