«Да, мы преуспели в полировании модернизма. Но что дальше? А ничего» Притцкеровский лауреат Тойо Ито о работе архитектора-звезды, Токио и богатых заказчиках

— Ваше бюро изначально называлось Urban Robot. Имелась в виду некая утопия, город будущего?

— Да, можно и так сказать. Я в середине 60-х был студентом Токийского университета и учился у легендарного Кэндзо Тангэ. Вокруг него собралась целая группа архитекторов — они называли себя метаболистами и мечтали о городе будущего. (Метаболизм — течение в японской архитектуре, в котором здание и город предлагалось рассматривать как аналог живого организма, состоящего из отдельных элементов-клеток, взаимодействующего со средой. — Прим. ред.) Меня это тоже все увлекло; я пошел в бюро к другому метаболисту, Кикутакэ Киэнори. В 1970-м мы работали над Всемирной выставкой в Осаке — и думали, что хотя бы в ее оформлении сможем воплотить этот проект города будущего. Но результат меня разочаровал. Да и всех нас, все молодое поколение, тоже. И как раз тогда я открыл свое маленькое ателье Urban Robot — подразумевая, что я и есть этот городской робот, который будет творить будущее. Но в 70-х ситуация изменилась: мы перестали жить мечтой, проекты будущего японских архитекторов уже не так интересовали. Чем больше я объяснял, что имеется в виду под этим названием, тем меньше я сам в него верил. И в итоге от него отказался.

— Во всем мире сейчас есть проблемы с архитектурным наследием 60–70-х годов, его не считают ценным и избавляются от него. В Японии тоже есть такие проблемы — как раз с метаболистами. Вы считаете, что здания этого времени нужно сохранять?

— Главной особенностью многих зданий метаболистов было то, что они были сугубо экспериментальными; в некотором смысле — почти макеты в натуральную величину. И поэтому с ними возникают чисто практические проблемы: дождь пошел — крыша протекла. Но это же моя молодость. Конечно, я бы их сохранил.

— При этом ваш первый дом в форме буквы U, который вы для сестры построили в середине 1970-х, уже снесли.

— В современной Японии в основном сейчас строятся гигантские офисные здания и районы многоквартирных жилых домов. Туда вкачиваются огромные деньги. Естественно, индивидуальная, личная архитектура проигрывает конкуренцию таким проектам. Архитекторы вроде меня уже не имеют отношения к развитию современного Токио. Но я не скажу, что сильно переживаю по этому поводу. Когда лопнул экономический пузырь и в Японии началась депрессия, очарование большого города для меня померкло. В эпоху финансового благополучия люди, особенно молодые, стремились в города; было принято считать, что город — это место силы, а деревня — унылое захолустье, там оставались только старики. Но потом случился кризис, а потом и землетрясение, и… Нет, я не скажу, что все изменилось. Но я лично считаю, что именно в пострадавших от землетрясения районах и надо строить города будущего. Это гигантская лаборатория, огромное пространство для экспериментов. К сожалению, у нынешнего японского правительства нет своего проекта будущего. Они об этом совсем не думают.

— Ну так ведь много где происходит. У архитекторов всегда масса идей по поводу состояния общества и его будущего, но к ним редко кто обращается.

— Архитектор — это человек, который по своей природе считает, что реалии, которыми живет общество, устарели, и предлагает что-то новое им на замену. Но должен сказать, что я раньше был более радикально настроен в этом смысле. Когда я был моложе, я мыслил куда более глобально: если ты архитектор, то ты критикуешь общество, а общество — тебя. Но сейчас я уже не так доверяю абстрактным терминам вроде «мир» или «общество». Это все что-то очень большое и непонятное. Теперь я воспринимаю эти слова более локально: архитектор должен слушать голоса конкретных людей, которые живут в конкретной местности, именно так он сможет понять что-то важное про свое ремесло. Собственно, я и пытаюсь это делать — мы со студентами выезжаем в районы, пострадавшие от цунами и землетрясения, и создаем там какие-то небольшие проекты через диалог с жителями.

— Но в этих местах ведь нет заказчиков с большими деньгами — а диалог-то чаще всего приходится с ними вести…

— Да, эти районы никогда не были богатыми, а сейчас люди там потеряли почти все. Но когда я вижу их, я часто думаю: «Вот это и есть то, каким должен быть человек». Они ничем не обременены. Не буду врать, что я не работаю с богатыми клиентами, — но я не работаю с теми, кому не могу доверять. И когда у нас есть такая возможность, мы строим именно общественные здания — библиотеки, больницы. Будь моя воля, я бы занимался только этим.

— Один из самых известных ваших проектов такого рода — Медиатека в Сэндае, конкурс на которую вы выиграли у 235 других участников. У вас это получилось потому, что вы лучше всего поняли местных жителей?

— Ну, откровенно говоря, я очень надеялся на местных жителей, а они сперва протестовали против моего здания. Но мы активно пытались разъяснять нашу позицию и им, и городским чиновникам, и в итоге нам удалось убедить мэра города, он нас поддержал. Все-таки общественная архитектура тоже в конечном итоге сводится к отношениям человека А с человеком Б; с тысячью человек в одиночку невозможно договориться.

— Современная японская архитектура сейчас очень популярна на Западе — в этом году вы получили премию Притцкера, сравнительно недавно ее же дали вашим ученикам из бюро SANAA. Это японцы подстраиваются под западного зрителя или наоборот?

— Ну смотрите. Сто лет назад в Японию пришел модернизм — причем пришел из Китая: там в то время уже было развито и абстрактное искусство, и очень утонченная и продвинутая архитектура. Мы заимствовали это извне — и стали доводить эту элегантную, рафинированную архитектуру до ума, полировать, оттачивать. Да, мы в этом очень преуспели, и наш вариант европейского модернизма очень популярен на Западе. Но что дальше? А ничего, по-моему. Да, я сам в молодости придерживался модернистских идеалов и думал только о красоте и ни о чем другом. Но сейчас, особенно когда я выезжаю в пострадавшие районы, я не думаю о том, как воплотить там наследие модернизма. Я пытаюсь смотреть на ситуацию не с позиции успешного архитектора, а с позиции человека, который начинает все с нуля. У меня нет никаких иллюзий по поводу нашей востребованности на Западе. В Японии многое делается именно с оглядкой на тамошнюю публику. В особенности у молодых это заметно — у них замечательно развито чувство прекрасного, но о самобытности японской архитектуры они не особенно задумываются. С другой стороны, японский стиль — это традиционно исключительно простая архитектура, и именно в этой простоте ее красота и заключается.

— Вас сейчас очень вдохновляет образ дерева, его структуры, ветвей. Вы через это ищете самобытность?

— Не совсем. Скорее это как раз способ начать с нуля. Современные города крепко стоят на базе сеток городских кварталов. Люди, помещенные в эту систему, теряют связь с природой. Когда я это понял, я задумался: как вернуть эту связь? Именно эти размышления и привели меня к метафоре дерева. Потому что дерево — это структура, по смыслу противоположная сетке.

— А сами вы живете в городе или вышли из системы?

— Я в Токио живу, но мы с женой не так его любим, как когда-то. Хочется, конечно, уже стать ближе к земле.

Кто еще получал премию Притцкера

Заха Хадид (2004)

Самая известная ­женщина-архитектор, к тому же из Азии, придумала собственный архитектурный стиль — параметризм: современные компьютерные технологии моделирования объектов на основе сотен переменных дают в итоге очень футуристичную архитектуру.

Том Мейн (2005)

Архитектор постоянно экспериментирует с формами и матери­алами (особенно металлами), но всегда ради практического результата: стальная оболочка правительственного здания в Сан-Франциско позволяет экономить на охлаждении и вентиляции круглые суммы.

Паулу Мендес да Роша (2006)

Бразилец стал своего рода наследником одновременно двух патри­архов модернизма, Ле Кор­бюзье и Оскара Нимейера. Он тоже ­умеет делать из бетона не тяжеловесные ко­робки, а почти поэмы.

Ричард Роджерс (2007)

К моменту вручения премии Роджерс уже давно считался основателем хай-тека: в 70-х он построил Центр Помпиду в Париже, в 80-х — похожую на космический корабль штаб-квартиру «Ллойд» в Лондоне.

Жан Нувель (2008)

Ни одно здание французского постпост­модерниста не похоже на другое: фасад Института арабского мира собран из двух слоев — стеклянные линзы снаружи и механические жалюзи из металла внутри, а башня Agbar в Барселоне по ночам переливается всеми цветами радуги.

Петер Цумтор (2009)

Самый близкий аналог швейцарца Цумтора — наш Александр Бродский: такое же презрение к славе и успеху и здания, про которые трудно понять — дом это или скульптура.

Кадзуе Сэдзима и Рюэ Нисидзава (2010)

Ученики Тойо Ито олицетворяли очень востребованную в охваченном финансовым кризисом мире чистоту, простоту и ясность японского подхода.

Эдуарду Соуту де Моура (2011)

Португалец больше всего обеспокоен проблемой времени: в архитектуре сейчас скорость становится решающим фактором — но здания де Моуры обходятся без дешевых эффектов и не бывают случайными.

Ван Шу (2012)

Первый китайский лауреат премии работает по старинке: вокруг как грибы растут небоскребы из стекла и стали, а он внимательно подбирает фактуры материалов, изучает историю места и выстраивает композицию.