Щенок Возвращение галереи «Риджина»

В галерее «Риджина» начала девяностых двери могли впустить танк, полы были рассчитаны на давление десятков тонн воды. Олег Кулик резал свинью, женщина должна была рожать в подвале, рядовые срочной службы держали картины на вытянутых руках. Потом галерея закрылась. А Кулик разделся, стал на четвереньки – и превратился в «человека-собаку».

«Риджина» вернулась. 8 декабря вновь открылась галерея современного искусства, снискавшая славу самой жирной (хозяином был банкир Владимир Овчаренко) и самой скандальной (куратором работал Олег Кулик).

Кулик гулял на поводке в Роттердаме, показывал фильмы в вагинах коров в Венеции, стал значительной статьей российского художественного экспорта. Естественно, что премьерная выставка «Риджины» – Кулик. Незадолго до открытия давнишняя знакомая Кулика фотодиректор «Афиши» Ирина Меглинская и художественный обозреватель Константин Агунович пригласили «человека-собаку» в студию фотографа Сергея Дандуряна. На следующий день Кулик уезжал в Бонн. По каким-то своим собачьим делам.

Меглинская: Давно хотела тебя спросить, вот когда ты ходил с овцой-то...

Кулик: С какой овцой?

Меглинская: Ну с овцой ты ходил. Будто это твоя подружка.

Кулик: А-а, я подумал, ты имеешь в виду с какой-то конкретной телкой.

Меглинская: Ну вот, я думала: даже если ты играешь в то, что овца – твоя любовница, что должна думать твоя жена, когда ты ходишь с любовницей на вечеринки?

Кулик: Люда мне больше, чем жена. [Людмила Бредихина – филолог, критик, постоянный соавтор Кулика. – Ред.] О Люде надо отдельное интервью делать. В каком-то смысле она для меня источник мира. Я человек творческий, пребываю в каких-то диких фантазиях. И мне нужно ощущение реальности. Сам я его добыть не могу – не умею разговаривать сам с собой.

Агунович: Что за выставка у тебя будет?

Кулик: Проект «Русское». Посвящается Льву Толстому.

Агунович: Толстому мало досталось? [В Нанте Кулик делал инсталляцию: фигура великого писателя, сверху насест с курами. Через некоторое время великий писатель полностью скрылся под куриным пометом. – Ред.]

Кулик: Толстой мне всю жизнь искалечил.

Агунович: Что значит – жизнь искалечил?

Кулик: Я художником стал благодаря ему. Из семьи ушел из-за него. Из-за идеологических разногласий с папой. Папа у меня коммунистом был.

Агунович: А с Овчаренко вы помирились?

Кулик: Да мы и не ссорились. Просто я человек чудовищно тщеславный, и для меня Россия была стартовой площадкой, так сказать, для завоевания мира, а Володя считал, что и России хватит. Так что мы не сошлись во взглядах на то, как тратить силы. Я считал, что для России десяти-пятнадцати процентов хватит.

Агунович: А когда ты решил, что ты художник мирового масштаба?

Кулик: Да это всегда было, еще с Киева. Я только долго искал базу.

Агунович: Ты – величина?

Кулик: Чувствую исключительно по тому, как общаюсь с людьми – в основном западными. Что-нибудь сморозишь, а они серьезно так относятся. На Западе сейчас знают только Кабакова и Кулика. [Илья Кабаков – крупнейший русский художник-концептуалист. – Ред.] И говоришь как полпред. При этом я себя так не ощущаю, но мне приятно. Был в Болгарии, зашел в тамошний соросовский Центр современного искусства, а там мой портрет висит. Быть кумиром – это то, что мне нужно.

Агунович: Читаешь, что про тебя пишут?

Кулик: Ну, это мое любимое чтение. Мечта любой не то что собаки – любого бога, который мнит себя богом в искусстве.

Агунович: Откуда ты взял человека-собаку?

Кулик: Мне когда-то в детстве очень понравился один рассказ, японский: собака охраняет мертвого хозяина, и он для нее живой. Когда я ушел из «Риджины», я думал: как показать, что у тебя есть энергия, что ты не в кризисе? Вот как ты делаешь вывод о богатстве банка? На фасаде золото же не вывешивают. Обо всем говорит вид охраны. И я захотел быть существом, которое охраняет пространство галереи так, что никто не может туда попасть – и следовательно, там какая-то жуткая ценность есть. В каком образе я могу выступить? В образе собаки. [В ноябре 1994 года голый Кулик впервые выскочил на собравшуюся у Центра современного искусства на Якиманке публику. На поводке его с трудом удерживал коллега. – Ред.] Вообще, высшее состояние, поэтическое – касатка. Касатка, которая выпрыгивает и зависает над водой, – одиннадцатитонная туша, жирная, красивенная, совершенных форм. Моя мечта – это касатка. А сейчас – стадия коровы.

Меглинская: Будешь теперь быком?

Кулик: Коровой.

Меглинская: То есть ты еще и пол поменяешь?

Кулик: При чем тут пол?

Меглинская: Нет, извините, есть разница – тебя имеют или ты имеешь.

Кулик: Никакой. Это психология. Когда я занимаюсь сексом, женщина выступает в маскулинной роли: она сильная, она ведет. Меня трахают, а не я.

Меглинская: Это не важно. Даже если женщина активная, она же нанизывается.

Кулик: Не «нанизывается», а втыкает.

Меглинская: Нет, нанизывается.

Кулик: Ну это как посмотреть. Кто сверху? Сверху женщина.

Меглинская: А кстати, твоя активная гражданская позиция – кандидат в президенты от Партии животных? [В 1994 году Кулик опубликовал ряд предвыборных плакатов. – Ред.]

Кулик: Я не участвую в чужих выборах. Выдвигаю себя на роль Президента России – но какой России? Где есть прекрасные лошади, прекрасные коровы, собаки, куропатки – мелкие твари, русский народ.

Меглинская: Да-а, с такими идеями тебе здесь на выборах не светит. А в музеях наших ты есть?

Кулик: Я ориентирован на жизнь в памяти. Диогена помнят все, Сократа помнят все, хотя они не написали ни строчки.

Меглинская: То есть как Комиссаржевская: все знают, что была такая актриса, но никто не знает, как она играла.

Кулик: Попасть в подсознание, стать мифом – мечта любого деятеля культуры.

Агунович: А запоминаться будешь чем?

Кулик: Чудовищными образами – как Диоген бочкой. Останется образ: человек-собака – поверхностный, но очень сильный образ современной России. Нужно то, что можно положить на какую-то полку в памяти. Для этого я создаю образ чистой энергии – а потом уже анализирую. Если анализировать во время перформанса, получатся слабые, вялые жесты.

Меглинская: То есть ты все делаешь по вдохновению? Как настоящий художник?

Кулик: Абсолютно. Вот когда я укусил человека в Стокгольме [в Музее современного искусства; укушенный потом давал интервью: «Меня покусало произведение искусства». – Ред.], я совершенно не думал. Чистый адреналин. Можно назвать вдохновением, можно – затмением. Нашло на меня: я подбежал – хвать его за ногу. Захотелось до крови... Визг свинячий, на весь зал. Ощущение потрясающее, когда кожа хрустнула под зубами. Чудовищный атавизм какой-то. Я потом три дня мучился. Страшно было, у меня депрессия была. Было ощущение, что я человека убил.

Агунович: Ты как-то готовишься к этому?

Кулик: Да нет. Как к этому подготовишься? Ходить и кусать девушек? Был перформанс в Риге, назывался «Два Кулика». На матовое стекло проецировалось мое изображение, которое со мной разговаривало: «Кулик, ты не художник». Вроде голоса обывателя во мне. А я был голый, на лице клюв прикреплен, и в него кисточка вставлена. И я по стеклу рисовал автопортрет: типа – художник-авангардист, который рисует всегда каким-то неудобным способом. Я рисую, рисую. Потом этот внутренний голос говорит: «Ты бездарь, ты вообще говно». По сценарию, я вынимаю кисть и металлическим клювом разбиваю стекло. Ну, я подбегаю, бац клювом – и как будто в бетонную стену. Я еще разбегаюсь, бац – разбиваю губу. Кровь льется. Бью раз десять. А организаторы, оказывается, хотели портрет для музея оставить – сделали шикарную раму, купили закаленное стекло – клювом не разобьешь. Я со всего маху – рукой. Отскакиваю, а по мне будто горячей водой плеснули. Я даже подумал, что вырвало кусок мяса – так рана разошлась. Я такие раны только в кино видел. Сразу паника. Я заорал, как свинья: «Свет, свет». Потом взял себя в руки: «Спокойно, хер с ним, умру». Чувствую: силы уходят. Хорошо, появился врач толковый. Отломал ножку у стула, пережал руку где нужно – кровь остановилась. Кровь ушла, я смотрю: белое мясо, будто курицу взрезали...

Меглинская: Тебе все это нравится?

Кулик: Мне нравится, как я себя вел.

Меглинская: Вообще, то, что ты делаешь, тебе нравится?

Кулик: Если я веду себя мужественно, то нравится. Я убедился, что я все-таки трус. Боюсь боли, боюсь бандитов – всего боюсь. А в детстве считал себя смелым человеком. И когда я увидел эту дыру, слоями: кожа, жир, вены, сухожилия, кровь хлещет, – подумал, что умираю. Кровь выходила лужами – облил депутатов сейма с попкорном в первых рядах. Рукой прижал рану. Подходит журналистка, в очках с толстыми стеклами, спрашивает: «А что произошло, что произошло?» Она не поняла – вопль, крик, какая-то тетка стала в истерике биться. И в этот момент у меня из-под пальцев две струйки – журналистке в лицо. И девушка так – хлоп в обморок.

Агунович: Ты как-то готовишься?

Кулик: Перед перформансом обычно три дня вялый ходишь. Придумываешь схему: ты – человек-собака. Человек, который потерял культуру, потерял подпорки и опустился – на четвереньки. Но потом включается другая логика – когда приходят люди, которые ждут чего-то, смотрят особенно. Потом угрызения совести. Но остается чувство радости: что это было? Что, искусство? Приходится что-то говорить, чтобы за придурка не сойти. Просто выброс энергии. Но он только и рождает какой-то смысл.

Агунович: Как ты осознаешь, что нужно сделать?

Кулик: Нужно выступить, что-то сказать, ударить... Бац! – я понимаю, что нужно. Сразу страх: прав я или не прав. И надо преодолеть этот страх – и сделать. Если мы сейчас обсудим сценарий перформанса, а потом я по этому сценарию буду тут бегать вокруг стола, бить посуду, срать, ссать...

Сергей Дандурян [хозяин. – Ред.]: Не надо.

Меглинская: Ты работаешь на рубрику «Скандалы».

Кулик: Многие так работают, но их не знают.

Меглинская: Ты талантливей других?

Кулик: Возможно. Один немец сказал, – мы сидели в бане после перформанса: «Вся гениальность Кулика сводится к тому, что он знает, где, когда и кого укусить».

Агунович: Как ты жанр перформанса выбрал?

Кулик: Жест отчаяния. Какой там жанр? Бред, а не «жанр»: выходишь и даешь человеку по роже, тебя посадят, а ты говоришь: нет, это перформанс. Это форма прикрытия: это перформанс, я нудист, я извращенец, я закомплексован.

Меглинская: Я так и думала.

Кулик: Это все есть, но как же мне еще работать? Я должен быть самым известным, самым мощным художником, я чувствую в себе всё это. Где материал? – Нет материала. Начнешь рисовать так, так, так – это было, было, было. И ты устраиваешь взрыв всего, что было раньше, потому что в устоявшихся рамках ты ничего сделать не сможешь. В перформансе ты ничего стереть не можешь, это не карандаш. Бежишь, кусаешь – и нет возможности сказать: «Стойте, еще раз». Потом, в записи, можно анализировать: вот это было лучше, это хуже. Но в принципе – перформанс это поражение. Это не скульптура, не живопись, где художник выступает в роли творца-триумфатора...

Меглинская: Может, ты просто оригинальным образом зарабатываешь, чтоб зажить буржуазной жизнью с кучей детей?

Кулик: Может и так, только я не люблю детей, и никаких детей не хочу заводить.

Агунович: А за что тебе платят?

Кулик: Я являюсь украшением больших интернациональных выставок. Там нужен такой радикальный персонаж. Платят за участие, за фотки. Но только на Западе. Здесь я уже лет пять денег не получаю.

Агунович: До Цюриха тебя в Европе не знали. [В 1995 году голый Кулик покусал швейцарцев. – Ред.] А потом?

Кулик: Платили, ставили ограждения, охрану. Но после начали защищать уже меня. Маньяков очень много. В Нью-Йорке взяли одного – я сперва был обижен, что его не пустили ко мне. Человек надел шапку с чучелом птицы, завернулся в американский флаг и стал входить ко мне в клетку. Его останавливают: «Что у вас в руке?» А это – бутылка с бензином и зажигалка – хотел обернуть меня флагом и поджечь.

Меглинская: Ну, это сумасшедший. А нормальные люди?

Кулик: В Вене была демонстрация гомосексуалистов. Они были уверены, что я настолько мощный, свирепый пес, что послали ко мне в Сецессион [один из самых престижных выставочных залов Европы. – Ред.] десять здоровых мужиков. А что такое голый человек на четвереньках? Беззащитное существо: зубы слабые, руки заняты. Они меня схватили, засунули палку под ошейник и перекрутили. И я задохнулся, уснул – они мне все там пережали.

Меглинская: Ты искренен или делаешь это из карьерных соображений?

Кулик: Ну, когда тебя душат, ты себя очень искренне чувствуешь. В лучшие моменты я абсолютно искренен. Но это бывает редко, как любое состояние экстаза. Я ухаживаю за девушкой – искренен я или нет? Понятно, я хочу ее трахнуть...

Агунович: А ты не боишься, что почувствуешь необходимость последнего шага: потребуется твоя смерть?

Кулик: В каждой утренней молитве я отвечаю на этот вопрос. Он даже не сводится к готовности к смерти – я готов. Но смогу ли я вынести физические страдания? Я молю Бога, чтобы истязания, которые будут перед смертью, я смог бы вынести. Если жест потребует, я готов. В конце концов, я к этому шел, я уже многое сделал...

Агунович: Вопрос в духе романтических анкет: «Как бы вы хотели умереть?»

Кулик: Знаешь, я был бы не прочь быть растерзанным животными – на сцене, как гладиатор, в битве.

Меглинская: Да ну?

Кулик: Абсолютно искренне. Это не такая страшная смерть. Когда ты в драке, ты не чувствуешь боли. Как первые христиане в цирках: умирали за идею. Красиво.

Меглинская: Ты хочешь умереть красиво?

Кулик: Ну, это очень важно: умереть не смешно, не жалко. Было бы, конечно, для меня ужасным, если бы я задохнулся в вагине коровы. Смерть – это как рама у картины.

Меглинская: А в старости ты себя представляешь?

Кулик: О, старость – я о ней мечтаю. Итак, старость: у меня большой двор, поделенный на секции с разными животными. Две семьи крестьян, которые обслуживают эту маленькую фермочку. Обычные домашние животные, известный набор. Только мне нужна еще лисица и орел.

Меглинская: Зачем лисица и орел?

Кулик: Ну... это дикие животные. Мне очень нравится орел, мне очень нравится лисица. Потом, это были любимые животные Томаса Мора – в детстве на меня это впечатление произвело. Я бы еще только касатку завел. И игуан. Дом поделен на две части: женская половина, Людина, – и моя половина. Мы иногда встречаемся в центральном зале, кофе пьем, разговариваем, но живем каждый своей жизнью. Ферма примыкает к моей половине. Что у Люды, я не знаю. У нее там дети, друзья, филологи, прочая шваль. Она очень любит детей. Я чудовищно ненавижу детей. Я бы жил среди своих животных, крестьяне готовили бы мне еду. Покой, тишина.

Агунович: Опять Толстой.

Меглинская: Ты считаешь себя хорошим человеком?

Кулик: Я себя сентиментальным человеком считаю.

Меглинская: И что, убийство может быть художественным жестом?

Кулик: Убить человека – может быть великолепным произведением.

Агунович: Уж по роже-то дать – точно является произведением. Знаю людей, которые чуть не гордятся оплеухами от какого-нибудь художника вроде тебя или Бренера. [Александр Бренер, коллега Кулика. Мастурбировал на вышке для прыжков в воду, наложил в Пушкинском музее. – Ред.] Это как, всякая пощечина ценна? Как понять владельцу произведения, художественный это был жест или нет?

Кулик: Смотря как он подан. Один художник сказал: «Ну что это Бренер – дрочит, дрочит? Я уже двадцать лет дрочу, но не считаю это искусством».

Агунович: То есть, если я получу по морде не при публике, я могу чувствовать себя, как владелец краденого Сезанна?

Кулик: Как подать. Можешь ведь разыграть и другую карту – написать, например. Вопрос PR.

Агунович: Можешь сделать жест прямо сейчас? В смысле – по морде?

Кулик: Могу.

Агунович: И это будет жест?

Кулик: Не знаю.

Агунович: Я тоже. Давай не будем?