Груз 200

Современный Лангедок совсем не похож на мятежный край, но если взобраться на подходящую башню, можно ненадолго попасть туда, где говорят по-окситански, исповедуют катаризм и плевать хотят на французских королей.

Двести трупов — издевательская плата за десять месяцев осады. Десятитысячное войско французского короля поросло гнойниками, выпило все окрестные пруды и съело всех коров от Фуа до Андорры. Зимой, конечно, был снег. Его можно перетапливать на воду, но дров тоже не было — лес извели на барбекю еще осенью. Оставался валежник, а также твердые, почти каменные сучья, но они не желали гореть, а зима была по-пиренейски лютая. Лошадиное, человечье и собачье дерьмо мерзло, не долетев до земли. Чертова шишка горы Монсегюр была покрыта желтым льдом из мочи. Если бы не оказия с тайным ходом, возможно, осаду пришлось бы снять. Возмущение в войсках было нешуточное.

Двести еретиков-катаров, которых выскребли из цитадели 16 марта, отказались признать свои заблуждения.

Это были самые отчаянные, непримиримые из «добрых людей». Высшие посвященные своей маловразумительной веры. Те, кто получил знак, «консоламентум» непосредственно от Святого Духа. Теперь их по законам Римской католической церкви и военного времени надо было сжечь. На дрова разобрали вонючие, пропитанные человеческим салом деревянные постройки крепости.

К вечеру от учения катаров и его проводников остался только пепел. Лангедок перешел под власть французской короны. В европейскую историю была вписана первая страница холокоста. Все исповедующее катарское учение население юга Франции было сожжено или вырезано. Общий список жертв, по разным оценкам, составил от ста тысяч до миллиона человек. В истории Нового времени, если учитывать рост населения, такой статистики добивались только Сталин, Гитлер и Пол Пот.

На вершину Монсегюра я карабкался почти полтора часа. Проклиная скользкие ботинки и собственные представления о туристических лендмарках. Я-то думал, что эта гора окажется чем-то вроде найт-клаба (где «найт» — от слова knight, рыцарь). И ее будут осаждать армии спиритуалистов и просто людей, начитавшихся Умберто Эко и прочего «Кода да Винчи». Что к вершине спиритуалистов и читателей будет вести блестящий фуникулер, а наверху интересантов будет встречать как минимум световое лазерное шоу и 3D-панорама.

И паркинг вроде бы подтверждал мои надежды. Два гектара асфальта, аккуратно разлинованного для одновременной стоянки нескольких сотен авто. Правда, абсолютно пустой. За все время подъема я встретил только трех человек. Один сидел в маленькой деревянной будке где-то на половине пути к вершине и продавал билеты на дальнейшее восхождение. И пару пожилых французов, сраженную одышкой на последней трети восхождения. Я сам был близок к обмороку.

Почти вертикальный подъем и очень условная дорога из скользких валунов. Подниматься приходится, хватаясь за колючие ветки шиповника. К вершине так пропитываешься собственным потом и ожесточением, что становишься почти сторонником холокоста. Наверху, справедливости ради, это чувство быстро отпускает. Сколько хватает глаз — до самого горизонта — перед тобой величественнейший и умиротвореннейший из земных пейзажей. Дымок курится из игрушечных труб. Средневековые башни размером с шахматную ладью, нивы, виноградники и макушки невысоких гор: Монсегюр уверенно доминирует над местностью.

В катарской крепости пусто. То есть буквально ничего нет, кроме стен. На одной сидят два японских туриста и едят принесенный на вершину обед бенто. Ветер, как водится, ноет свою песню в щербатых бойницах. Нет даже ржавого гвоздя. Последний десять лет назад с почестями снесли вниз, в деревенский музей. Кажется, он там играет роль главного экспоната.

Костер для сожжения еретиков вроде бы разложили тут же, внутри крепости. Наверное, это было эффектное зрелище. Издалека монсегюрское аутодафе, видимо, напоминало факел Самотлора. И в каком-то смысле оно им и стало. Уничтожение катарского учения и его сторонников — один из главных источников туристических доходов региона. Доходов, в общем, сравнимых с самотлорской нефтью и газом, — если пересчитывать, сколько этих доходов попадает в карман рядовому французскому гражданину.

Монсегюр расположен слишком неудобно, слишком далеко от больших дорог. Поэтому все деньги оседают в удобных и более эффектных аттракционах вроде самой большой европейской крепости — Каркассона. Каждый год Каркассон посещают чуть ли не два миллиона туристов. И каждый оставляет в его стенах от пятидесяти до полутора тысяч евро в день.

Каркассон — надежнейшая из цитаделей катаров — был оставлен крестоносцами без воды и после недолгой осады сдался, тем самым сохранив свои живописные стены и жизнь населению. В отличие от крепостей Безье, Альби и прочих крестоносцы изменили здесь своей мясницкой практике. В Безье, население которого лишь отчасти исповедовало катарскую ересь, были убиты все жители — двадцать тысяч человек. Католикам было предложено покинуть крепостные стены, но они отчего-то отказались. И тогда был дан приказ уничтожать всех без разбору. Приказ этот даже вошел в списки знаменитых изречений, а его автор, полпред Иннокентия Третьего, папский легат по имени Арнольд, своим рвением заслужил почетное звание одного из основателей инквизиции. На вопрос безымянного тысяцкого о том, как солдатам отличить еретика от католика, он дал ответ: «Убивайте всех. Бог отличит своих».

Это циничное бонмо очень точно описывает религиозную проблему позднего Средневековья, да и вообще проблему какой бы то ни было истины. Не в человеческих силах понять, чем так отличается еретическое учение катаров от доктрины официальной церкви, чтобы за это нужно было выжигать целые процветающие города и глаза отдельным членам человеческого общежития.

Катарская ересь, идеологическое продолжение ереси вальденской, богомильской и павликианской, зародилась где-то в Малой Азии и через Болгарию распространилось далее чуть ли не по всей Европе. Лангедокские еретики были просто самыми многочисленными и наиболее процветающими, если судить о вере по ее экономическим показателям.

Катарское учение не сильно отличалось от радикальных католических идей вроде тех, что проповедовал Франциск Ассизский. Катары так же учили жить не по лжи и не признавали стяжательства. Однако в отличие от Франциска они не считались с существованием папства и подвергали сомнению институт Римской церкви. За что и заплатили свою цену.

Через восемь столетий у этой цены появился разнокалиберный прейскурант.

В сегодняшнем Лангедоке катарство стало чем-то вроде основы территориальной самобытности.

Каждое утро в Каркассоне мы с женой просыпались от звука странной, не вполне французской речи и стука дерева о пластик.

Окна нашего гостиничного номера выходили в крошечное каменное патио, где одетый в кожу и деревянный шлем человек методично посвящал в катары всех желающих. В основном, детей. Одновременно он посвящал их же в рыцари. Таким образом, дети, наряженные в купленные здесь же, в средневековой лавке, доспехи, получали как катарский «консоламентум», так и воинскую повинность перед французским королем.

В Каркассоне есть ресторан, где кормят только одним блюдом — катарским кассуле. Это огромная глиняная плошка, где в свином жире плавают мумифицированные куски утки, хрустящие ломти колбасы и весь возможный холестерин, который только бывает. Учитывая то, что катары называли себя людьми Духа, видимо, так выглядит пир Духа.

В сувенирной лавке я купил диск с фильмом про катаров на восемнадцати языках, включая русский. Русская звуковая дорожка, правда, не работала, и я посмотрел фильм сначала на английском, а потом на финском. Поскольку с точки зрения видеоряда в кино ровным счетом ничего не происходило — на фоне лангедокских пейзажей диктор зачитывал текст из «Википедии», — на финском фильм смотрелся куда живее. Странное булькающее бормотание выносило туристические картинки в какой-то мистический контекст.

А где катары — там мистика. Со времен инквизиции им приписывали все — от гомосексуализма до ведьмачества. От связей с тамплиерами до короткой ноги с инопланетянами.

Последнюю существенную инвестицию в дело катарских мистических практик сделал писатель Дэн Браун, придав широкой известности легенду о Ренн-ле-Шато, крошечной лангедокской деревушке, где настоятель церкви Соньер в начале прошлого века вроде бы нашел в алтаре Грааль, припрятанный туда то ли катарами, то ли тамплиерами, то ли непосредственно Марией Магдалиной.

На парковке, занимающей большую часть деревни, теснится десяток туристических автобусов. На синем борту одного — белая надпись «Дхарма-тур. Духовные открытия». Частные машины жмутся по сторонам узкой улицы, затрудняя въезд и выезд.

Население автобусов и машин сидит в кафе, поедая катарское кассуле в ожидании, когда откроется дом Соньера.

Говорят, что Соньер выстроил его на деньги, которые получил от Святого Грааля. Если это так, то его впору обвинить в нецелевом использовании метафизических средств. Постройки Соньера напоминают малобюджетные опыты в духе Людвига Баварского. В странном, нервной архитектуры доме витает запах больничного сумасшествия, причем не яркого, псилоцибинового, как у Людвига, а очень ограниченного, карбольного. Подобного свойства дурдома в изобилии строили сбрендившие русские помещики.

Однако туристов, начитавшихся Дэна Брауна, это не смущает. Они заканчивают кассуле и обходят башенки соньеровского дома, получая свою порцию духовных открытий.

Путеводители Michelin по Лангедоку в силу консервативности или по какой другой причине не успели вписать Ренн-ле-Шато в список рекомендованных направлений. Главный рекомендованный маршрут там по-прежнему «Крепости катар». Их в Лангедоке несколько дюжин. И чтобы объехать все хотя бы в минимальной степени подробности, потребуется дня три, а то и неделя.

Это своего рода катарская Атлантида. В фильме, который я смотрел на английском и финском языке, много и подробно говорилось на эту сакраментальную тему. Там, в частности, было сказано, что катаризм — это важная упущенная возможность для Европы. Самая ценная из потерянных альтернатив. Примерно теми же текстами у нас было принято рассуждать о Третьем Риме.

Но в Лангедоке все эти альтернативы разбиваются о чудо лангедокского пейзажа, о суховатое довольство тамошней жизни.

Ночью мы с женой наткнулись на маленькую гостиницу в старой крепости. Мы съехали с главной дороги и долго блуждали по второстепенным, отчаявшись найти ночлег, — и вдруг такое чудо. Нам даже дали поужинать, несмотря на позднее время, — моллюсков, которые здесь на испанский манер называют навахос, и какой-то паштет с оливками и необычно черным для Франции хлебом.

Номер был оклеен зелеными обоями с королевскими лилиями, на маленьком окне беспокойно болтались от ночного ветра веселые ситцевые занавески. Где-то за крепостной стеной заиграл сентиментальную глупость аккордеон. Пахло хлебом и какой-то игривой старушечьей травой вроде шалфея.

«Это, наверное, очень старая крепость?» — спросил я горничную, просто чтобы сделать ей приятное.

«Очень. Здесь, кстати говоря, катары убили посланников папы, из-за чего начался крестовый поход, который для катаров закончился очень плохо».

Для катаров плохо, а для нас, получается, совсем наоборот, подумал я, но не стал сообщать горничной эту кощунственную мысль.