Преимущество перед встречным движением

Евгений Гришковец написал «Асфальт» — роман о жизни бизнесмена, занимающегося производством дорожных знаков. «Афиша» поговорила с Гришковцом о новом времени и новой литературе

— Как отличить графомана от писателя?

— Опа… Все же из любого текста видно, был ли у него изначальный замысел. Нет замысла — получается графомания. А еще вдохновение — по-моему, абсолютно графоманское понятие. Замысел, особенно большого уровня, сам требует воплощения, здесь уже не до порывов. Мы сейчас говорим о настоящих литераторах, а не о менеджерах — сейчас появилось много книг, которые являются не литературой, а всего лишь информационными текстами, достоверность которых могут проверить лишь два-три процента прочитавших.

— Себя вы считаете писателем?

— Уже да.

— После «Асфальта»?

— После того, как были написаны «Реки». Когда я писал свою первую книгу «Рубашка» — это было настолько счастливое чудесное состояние…

— Вдохновение?

— Сплошной восторг. Но «Рубашка» не создала ни нового формата, ни нового типа героя, ничего. А вот когда «Реки» — кто-то называл их эссе, я называл повестью, хотя жанр я до конца так и не определил, это неформатная литература — вышли в виде книги и были проданы большим тиражом… И, стало быть, такой начисто лишенный фабулы монолог с лирическим типом сюжета оказался убедительным — вот тогда я почувствовал, что я писатель.

— Писатель должен, кроме всего прочего, находиться в неких взаимоотношениях с писательской средой. Как у вас с этим?

— Я нахожусь вне этой среды. Писателей, во-первых, немного, и они все старше меня существенно, а значит, и полноценное общение невозможно. Во-вторых, я для них странный человек, синтетический, полуартист, полу непонятно кто, а они синтетику не приемлют. Но я и не рвусь. Писатели ведь все друг друга знают и, как правило, не очень любят. Чаще всего не любят сильно. К тому же по образованию я теоретик литературы, и когда я слышу от писателей какие-то совсем дикие вещи о литературе, то сразу перестаю быть литератором и становлюсь филологом, лингвистом, у которого все это вызывает сильное негодование.

— Пример навскидку?

— Ой, не буду… Но они просто дикие люди, честно сказать, зачастую просто не отдающие себя отчета в том, что делают. И потом у меня есть активная театральная жизнь — я каждый день встречаюсь с публикой, меня как минимум узнают на улице. Этого писателям сильно не хватает, а у меня в избытке. Они переживают, а я среди них какой-то очень спокойный. Разумеется, с мэтрами, которые тоже вполне себе спокойны, общаться приятно. Приятно попить чаю с Василием Павловичем Аксеновым — человеком с многотомным собранием сочинений, продолжающим достойную человеческую жизнь. Пускай литература, которую он пишет сейчас, уже не больно сегодняшняя.

— Какая из поведенческих моделей писателя вам ближе — Уэльбек или Бегбедер?

— Конечно, Уэльбек. Все-таки писатель не балалайка. Не клоун. И даже если он персонаж, то по возможности не должен быть фриком.

— «Идеаль» читали?

— Начал… но это невозможно. Это та самая книга, достоверность информации которой во Франции никто проверить не может. А здесь она выглядит просто как законченная вампука. И вообще, он никакой не литератор… Мне представляется, что писатель должен совпадать со своими текстами. Но есть и удивительные примеры полнейшего несходства. Не знаю более характерного примера, чем Владимир Сорокин. Он очаровательный. Чудная семья, дочери. Сам невероятно внимательный, добрый, медленно говорящий, с этим трогательным заиканием… И такие железобетонные тексты, содержащие для меня какой-то совершенно нечеловеческий посыл. При этом образ Бегбедера, все-таки вернемся к нему, куда более честный, чем образ Минаева. Минаев похож на менеджера, собственно, он менеджером и является. Он на писателя не похож. Может быть, он и не хочет быть на него похожим. Что неудивительно, поскольку он писателем не является. А писатель и не должен быть похожим на писателя. Он должен быть писателем. Ха-ха.

— Десять лет назад, когда задумывалась «Собака», вы любили фраппировать собеседников, говоря, что более пятнадцати минут любого спектакля выдержать не в состоянии. А книги читаете?

— Ну, во-первых, с тех пор появились спектакли, которые мне нравятся. Например, «Волки и овцы» Фоменко. А с литературой современной — все приблизительно так же, как тогда было с театром. Я новых спектаклей не делаю уже давно. Для тех, кто сейчас знакомится с театром, я уже мэтр. Для студентов третьего курса любого вуза я нахожусь где-то в одной плоскости с Эфросом — как бы это смешно ни звучало. Литература пока меня тревожит сильнее. Но только те писатели, которые думают и заботятся о том, каким должен быть литературный текст сегодня. Меня совершенно не интересуют тексты, связанные с переосмыслением минувших эпох, всякого рода постмодернистские высказывания, стилизации — я не понимаю, для чего это делается. Не сильно интересуют тексты, связанные с измененным сознанием, с химическими препаратами — я их не пробовал и не знаю, о чем идет речь. Также я никогда в жизни не видел вампиров и про них читать как-то не готов. Меня интересуют современные реалистические тексты. Ими занимается совсем немного людей. Их я читаю, хотя и с трудом. По крайней мере знакомлюсь с мнением человека, каким он видит современный текст, тип героя, даже способ передачи речи. Сегодня речь литературных персонажей сильно отличается от того, как говорят на улице. А если просто берется и записывается живая речь, с матюками, со всеми делами — бумага этого не выдерживает. Я могу с этим знакомиться, меня интересует технология того, как это делается — у того же Алексея Иванова, — но художественного впечатления при этом не получаю.

— Персонажи «Асфальта» изъясняются языком, который никак не заподозришь в том, что он был записан на улице. Довольно искусственным, если честно, языком.

— Это абсолютно сознательное дело. Мне настолько важен смысл высказывания, что текстовое его оформление становится вторичным. А если заняться передачей речи, придется писать довольно много мата. Но при этом во внутренних монологах героев, совсем коротких, я позволяю себе ненормативную лексику. Во всем романе, может быть, всего шесть-семь ненормативных слов, которые при этом звучат очень выпукло. Резко и громко. Хотя и сказаны самому себе.

— Для меня книга распадается на две неравноценные части: первая, где героя накрывает известие о самоубийстве очень близкого человека и он пытается это осмыслить. Вторая же — с детективно-криминальной линией, с «мыслью семейной» — несколько обескураживает.

— Это тоже было решением осмысленным и очень концептуальным. Я намеренно к финалу снижаю накал, уровень трагедии. Я ввел для себя такой термин — «быстрая трагедия». Жизнь стала так стремительна, что человек позволяет себе довольно скоро устать от горя и жить дальше.

— Ничего себе быстрая трагедия: триста страниц сплошного описания переживаний.

— А потом, во второй части, время ускоряется. Сегодня, особенно в жизни больших городов, времени элементарно ни на что не хватает. На то, чтобы быть пунктуальным, уравновешенным и спокойным, нужно затрачивать невероятные силы. В романе есть место, когда герой, достигнув такого жизненного устройства, когда можно высыпаться по ночам, считает это большим достижением, почти венцом карьеры. Я также понял, что сегодня бюджетник не может быть героем произведения.

— Это почему еще?

— Он находится в менее чувствительной и менее рискованной зоне жизни. У него много к ней претензий, но они чаще всего сводятся к тому, что его не устраивают условия работы, оплаты труда и т.д.

— А топ-менеджер государственного унитарного предприятия или крупной компании с большим государственным участием может быть героем?

— Может.

— И каков минимальный размер заработной платы, позволяющий стать героем?

— Герой может жить в долг или иметь жуткие задолженности по кредитам. Он может вообще быть нищим, в полном минусе, но он рискует и пытается со всем этим каким-то образом справиться. Еще придет время, когда героями романов снова смогут стать главные инженеры заводов или бригадиры, отказывающиеся от премии. Ха-ха.

— Сфера деятельности вашего героя Миши, производство дорожных знаков, — это символ? Метафора? Я полагал, что в этой области должна быть полнейшая госмонополия.

— Нет, знаки по большей части изготавливают именно частным образом, только заказчиком выступает государство или город. Я много консультировался на этот счет, выяснял даже подробности производственного цикла: какое существует оборудование, каков срок жизни знака. В принципе, можно изготовить даже вечный дорожный знак, только это никому не выгодно. Всем, кто этим делом занимается, оно до крайности нравится, поскольку очень стабильное. А еще он там планирует заниматься дорожной разметкой. А это в наших климатических условиях — золотая… не жила, конечно, но жилка. Зацепил несколько трасс и красишь их всю жизнь.

— Возможен ли сейчас крупный всенародный успех — как было со спектаклем «Как я съел собаку»?

— Абсолютно возможен. Контекст настолько бедный, ожидание новых лиц, новых голосов, высказываний, смыслов настолько уже перегрето… Другое дело, что это перегретое ожидание быстро съедает и калечит всех. Возникни бы я с «Собакой» сейчас, со мной носились бы как с писаной торбой гораздо сильнее. Выдержало бы сознание, смог бы я с этим справиться, что бы со мной произошло, будь я 31-летним человеком в сегодняшнем мире, — не знаю. Сейчас просто отчаянная ситуация — технологии, которые заработали, тем не менее новыми голосами не зазвучали. Они только обострили пустоту. Но я уверен, что настоящее сильное высказывание будет услышано. У него есть все шансы. Самое главное — не идти системными ходами. И еще чтобы замысел был адекватен возможностям. В том числе финансовым. А дальше нужно просто обеспечить его своим стабильным поведением. Сколько мы видели примеров, когда первый талантливый шаг просто не был обеспечен приличным поведением — и человек исчезает. Если ты приехал в Москву, ты должен отдавать себе отчет, что ты в Москве. Не надо быть более московским, чем сами москвичи, или выглядеть совсем дикарем: я приехал из города Сургута, посмотрите — какой я весь неотесанный.

— А вам не надоело жить в Калининграде?

— Я не обладаю достаточной силой характера, чтобы ежедневно отказываться от соблазнов, которые есть в Москве. И еще Москва непременно потребовала бы от меня еще больших усилий. У меня сегодня довольно высокий жизненный уровень, для Калининграда — так вообще. Чтобы поддерживать такой уровень здесь, мне пришлось бы еще больше трудиться. А я не хочу. Хм-хм.

— По Москве ходят всякие истории. Например, как губернатор Калининградской области Боос лично распорядился доставить вас в столицу для участия в каком-то корпоративном мероприятии. Подняв в воздух истребители или что-то такое.

— Это был спектакль в центре «На Страстном», на который я опаздывал. Самолеты сажали в Таллине, в Риге, в Минске — до Калининграда они не долетали. И не губернатор Боос, а просто на спектакль должны были прийти — я, честно говоря, даже не знаю кто — или из «Газпрома» кто-то, или крупные нефтяные, или финансовые люди, но очень большие. У них были куплены билеты, то есть они сами их купили. И когда я сообщил, что сижу в аэропорту уже шестой час и надо отменять спектакль, — тогда самолет из Таллина подняли, дозаправили, он прилетел, очень быстро в него посадили людей и отправили. А в Москве меня встречала большая BMW, не знаю кому принадлежащая, — меня довезли от Шереметьево до «Речного вокзала», а оттуда я уже ехал на метро, так все равно быстрее, чем на машине с мигалкой. Спектакль задержался почти на час. Но все ждали, напились в буфете коньяку. Кто там был в зале, кто может вот так расчищать полосы и заправлять самолеты, — я до сих пор не знаю. Мне очень интересно.