Спектакль Серебренникова «Околоноля» «Я убил бабушку»

— Сейчас все подводят итоги нулевых. На твой взгляд, за десять лет что изменилось?

— Да у нас ничего так быстро не меняется. В театре, по крайней мере. Система, которой давным давно пропели отходную и которая изрядно одряхлела, все еще жива, хоть и вряд ли здорова. Хорошее — то, что десять лет назад не было никаких шансов у молодых работать с большими бюджетами в больших театрах. Невозможностью казалась сама возможность работать на большой сцене молодому режиссеру. Сейчас молодых берут на работу. Даже ищут «молодых». Только за эти годы сам театр так дискредитировал себя как идея, что, видимо, мало кому из молодых приходит в голову идея посвятить свою жизнь этому странному занятию. Тем более примеров того, что через театр можно серьезно состояться в искусстве, практически нет. Никакому режиссеру — я уж не говорю «молодому», но и нашего, среднего поколения, — так и не дали театр сделать как проект. Почему бы не дать театр Вите Рыжакову, Юре Бутусову, Андрею Могучему? За нас говорят: «Ну вы же не хотите». А я говорю: «Нет, хочу». Я за годы работы спектаклей уже много сделал, теперь мне интересно «делать» театр. Меня боятся, что ли. Думают, что я е...нутый, неуправляемый. Я действительно буду с их точки зрения неуправляемым. Я буду делать только то, во что верю и что мне важно. Я не дам воровать на производстве декораций, откаты не буду носить и прочее. Но я знаю, что есть темы, о которых мне нужно говорить со зрителем, есть воля и средства сделать это.

— Я помню, как ты только приехал в Москву. А у тебя уже свои студенты. Называют тебя Кириллом Семеновичем. Некоторые студенты бородатые. Какой у них курс?

— Третий.

— Ты учишь их не по системе. Кого пытаешься вылепить?

— Я должен — если речь о режиссерах — воспитать профессиональных людей, которые смогут и праздник на площади устроить, и спектакль по пьесе поставить. Я сам написал программу. Она авторская, она еще формируется, поэтому рассказывать пока не буду. В течение двух лет мы много занимались работой с пространством, с цветом. Делали работы по прозе. А сейчас они занимаются современной драматургией. Выбрали пьесы. Некоторые, на мой взгляд, странные. Надеюсь, из этого получатся их первые спектакли. А с остальным курсом мы делаем «Отморозков», это мы с Захаром Прилепиным написали пьесу по «Санькя» и другим его произведениям. Премьеру сыграем в марте в берлинском «Шаубюне», там будет фестиваль современного театра, который делает Томас Остермайер.

— Про «Околоноля»: я не собиралась до спектакля читать роман, но тут сказали, что одно от другого сильно отличается. Я прочитала. И вот что я увидела: давай я буду говорить, а ты поправляй меня.

— Договорились.

— Ты похерил мотив, который для автора чрезвычайно важен и который выдает в нем кремлевского чиновника, потому что кто еще, кроме кремлевского чиновника, мог бы сказать: «Жить забавно, режим дело десятое». Но бог с ним. Скажи, куда ты дел бабушку главного героя? Это единственный хороший человек во всем романе.

— Я «убил» бабушку.

— С главным героем Егором дело обстоит как с Фаустом у Гете: он душу продал, гадостей наделал, людей пострелял, а когда помирать задумал, автор его на небо отправил.

— Это как трактовать.

— Вот ты и трактовал. У тебя герой в финале в прах обращается. То есть, Дубовицкий своему герою адвокат, а ты ему прокурор.

— Я его не обвиняю, а изучаю. Этот роман помимо языка интересен еще и типом этого главного героя. Который залит по уши кровью, любит Аллена Гинзбера в оригинале, задумался о бренности бытия и решил перестать убивать, периодически возглашая гимн жизни, которая «маленькая такая, забилась в температурный зазор градусов в десять и зовет оттуда Бога тонким голосом». Очень узнаваемый персонаж... Но вот в чем штука: совершенные убийства приводят к развалу, распаду, никакая рефлексия и п...здострадания не смоют слез и крови замученных этими Егорами людей. Так что то, что в спектакле рассматривается, — это уже не герой, а руины героя, труп героя, герой расщепленный.

— Ты говоришь: «Я его изучаю». Между тем Дубовицкий Егора не изучает и не описывает. Он им любуется, он его обожает. Чтобы Егор выглядел выигрышно, он окружает его исключительно бездарными мелкими уродами.

— Мне роман интересен на двести процентов. Он стал отличным поводом для театрального фантазирования. И потом... Я же не делаю это на заказ, меня же никто не заставляет, я сам за это взялся. Текст находится, с одной стороны, в литературном, с другой стороны — в политическом дискурсе, это делает его такой матрешкой, ее страшно интересно разбирать. Роман как бы про девяностые, но для меня в нем зашифровано все, что сейчас вокруг происходит, все это «околоноля». Там зашифрованы пронзительные смыслы, касающиеся выбора, который стоит перед каждым из нас: участвовать или не участвовать в черном абсурдном цирке. При этом это не публицистика, это именно литература. Я воспринимаю этот роман как поэтическое произведение, которое при этом сложено из элементов, каждый из которых иначе чем отвратительным назвать нельзя. Это такой Питер-Джоэл Уиткинд от литературы.

— У которого лилии растут из разлагающегося трупа?

— Вот именно. Есть в этом тексте некрофильская красота. Поэтому я выбрал для спектакля черный цвет как базовый. В нем вместо цветов все оттенки черного. В нем нет надежды. Как нет надежды в той системе, которая построена у нас. Это не значит, что нет хороших людей. Они есть, и мы держимся за них, как за спасательный круг. Но все вокруг устроено так, что невозможно не стать мизантропом. Хотя герой как будто бы прозревает и понимает, что нельзя убивать, но ничего с собой сделать уже не может. Кричи — не кричи «не убий», а рука уже сама берется за пистолет. Кровавое колесо уже запущено и словами его не остановить. Знаешь, мои друзья Игорь Чиркин и Леша Подкидышев, которые работали над «Околоноля» как архитекторы, сделали такую красивую самиздатовскую книжку из фотографий репетиций спектакля и тех событий, которые за это время произошли в стране: от Химкинского леса до Манежки... Вместе с некоторыми текстами из книги очень впечатляет.